Из уральской старины - Дмитрий Мамин-Сибиряк

У первой избы лошади были остановлены, и Евграф Павлыч сам-третей отправился к поповскому дому. Они засели в бли­жайшем огороде и терпеливо принялись выжидать, когда поп Андрон выйдет на голубятню. Ждать пришлось довольно дол­го. Большое село начало просыпаться из конца в конец, блеяли овцы, мычали коровы, затрубил пастух в рожок. Солнце выка­тилось золотым туманным шаром из-за Кургата, на реке волна­ми заходил белый волокнистый туман.

«А если поп Андрон не выйдет?» — думал каждый из охотников. Трава была мокрая, и лежать в ней не представ­ляло особенного удовольствия, а поп все не показывался, точно смеялся над засадой. Потянуло дымком от затопив­шихся печек, где-то неугомонно лаяла охрипшая со злости собака.

Евграф Павлыч, лежа в траве, начал было уже совсем за­сыпать, как Федька ткнул его в бок локтем и прошептал:

—   Поп…

Действительно, на поповской голубятне показалась призе­мистая фигура попа Андрона; он зорко осмотрел окрестности и только потом растворил голубятню; из-за решетчатых дверец голуби высыпали на крышу, а потом взмыли кверху, как бро­шенная в воздух горсть белого пуха. Выждав, когда старик совсем увлекся своим занятием и с ожесточением принялся бе­гать по голубятне, постоянно взмахивая шестиком, Евграф Павлыч тронулся вперед. Засада благополучно проследовала до следующей избы; оставалось перейти улицу, но караульный, посаженный попом на крыше сарая, вовремя заметил опас­ность и пронзительно свистнул. Нужно было высмотреть кру­жившихся палевых голубей и потом уже спустить на них ястре­ба, но теперь было не до того; Евграф Павлыч взял у башкира самую большую птицу, снял у ней с головы кожаный колпачок и подбросил вверх. Ястреб, сильным движением крыльев, сразу начал забирать вверх.

—   Бросай второго, бросай третьего! — закричал башкиру Евграф Павлыч, когда голуби метнулись к голубятне.

Поп Андрон не ожидал именно такой штуки от своего не­приятеля и совсем растерялся; дверь в голубятню была заперта, голуби сбились на коньке крыши в трепетавшую крыльями жи­вую кучу, а три ястреба спускались все ближе и ближе. Поп Андрон как-то совсем обезумел, присел и всей своей могучей грудью заорал:

—    Батюшки, помогите… караул! Ой, батюшки, помогите!

—     Катай четвертого ястреба! — крикнул Евграф Павлыч и подал сигнал Гуньке.

Пять ястребов произвели настоящую атаку: в несколько секунд голубятня покрылась пухом и перьями разорванных голубей, несмотря на самое отчаянное сопротивление попа Андрона, отбивавшего их от нападавших ястребов своим шестиком.

—    Ой, караул… батюшки, грабят! — крикнул старик.

—     Дуй его, лупи! — неистово орал с .улицы Евграф Павлыч, походивший на исступленного.— Бей, катай!..

На этот страшный гвалт прежде всего выбежали гости: за­седатель Блохин и запрещенный поп в зеленом подряснике, а потом со всех сторон набежали поповские строшные. На подмо­гу барину явился Гунька со своими охотниками. Из деревни на­чали собираться мужики, бабы и ребятишки, захватившие на всякий случай кто что мог. Блохин бросился вперед и приступил к Евграфу Павлычу с усиленным молением о пощаде.

—     Голубчик, батюшка, Евграф Павлыч, уймитесь, ради Христа! — умолял он и старался поймать расходившегося бари­на за руки.— Ведь это что же такое? Уголовство…

—     Бей, катай! — кричал Евграф Павлыч хриплым голосом и бросился на поповский двор.— Я ему покажу, простоволосо­му, каков есть человек Евграф Павлыч… Федька, Гунька, за мной!

В воротах завязалась жестокая свалка между катаевскими охотниками и поповскими строшными. Откуда-то явились по­ленья и палки, мелькнуло несколько окровавленных лиц. Ев­граф Павлыч и Федька Ремянников работали за десятерых, как два медведя, так что первыми пробились в ворота и очути­лись на поповском дворе.

—     Где поп? Дайте мне его,— орал Евграф Павлыч, поры­ваясь к голубятне, с которой слезал поп Андрон и по пути засу­чивал рукава своей ситцевой рубашки.

Федька запер ворота изнутри и ждал, чем все это кончится. Старик Андрон шел на врага как был в голубятне — босой и в одном белье; лицо у него было бледное, и только глаза свети­лись, как у волка. Евграф Павлыч встал в боевую позицию и тоже засучил рукава. Ввиду готовившегося поединка заседатель пустился на отчаянное средство: он бросился в ноги Евграфу Павлычу и на коленях принялся молить о пощаде, но получил такого пинка, что кубарем откатился к самым воротам, как гни­лушка. В самый критический момент, когда враги готовы были сцепиться, раздался раздирающий женский крик: в одной ру­башке, с распущенными волосами стояла Марина… Она только что вскочила с постели и выбежала из своей комнаты в чем была.

Евграф Павлыч оглянулся на крик и обомлел от изумления; руки у него опустились, и он с раскрытым ртом смотрел то на попа Андрона, то на Марину.

—    Кто это?., а?..— шептал он, обращаясь в пространство.

—    Это я, разбойник! — заревел поп Андрон, схватив Евграфа Павлыча по-медвежьи прямо за затылок.— Есть и на тебя управа.

—    Постой, поп, отпусти! — умолял Евграф Павлыч, напрас­но стараясь освободиться от придавившей его железной ру­ки.— Дай всего одно слово сказать, а потом хоть разорви…

—    Говори,— коротко приказал поп Андрон, не отпуская своей жертвы.

Евграф Павлыч оглянулся еще раз, но Марина уже скры­лась к себе в комнату.

—   Это твоя дочь? — спрашивал Евграф Павлыч.

—    Ну, положим, что дочь…

—   Дочь? Попище, прости ты меня, ради Христа,— вдруг взмолился гордый кургатский барин и даже повалился попу Андрону в ноги.— За все заплачу, озолочу тебя, ну, помиримся.

Поп Андрон как-то совсем одурел от этой второй неожидан­ности и выпустил затылок врага из своей десницы. На выручку подоспел Блохин и тоже принялся упрашивать попа Андрона.

—   Поцелуемся, поп,— предложил Евграф Павлыч и обла­пил своего недавнего врага.

—   Ну, черт с тобой, поцелуемся,— соглашался поп Андрон и прибавил: — А за голубей ты мне заплатишь… да.

—   Сейчас тысячу отдам.

—   Давно бы так, братие! — с умилением шептал Блохин и даже прослезился.— Ладно вы, Евграф Павлыч, меня садану­ли: все вздохи отшибли.

IX

Примирение враждовавших сторон состоялось при самой торжественной обстановке, начиная с того, что собравшемуся на драку мужичью была выкачена из поповского погреба со­рокаведерная бочка пенного, конечно, в счет Евграфа Павлыча.

— Гуляй, братцы, в мою голову! — кричал в окно поповско­го дома сам барин.— Бабам сладкой водки, девкам пряников…

Гунька был отправлен в Кургатский завод нарочным с по­ручением привезти оттуда всякого провианта и господский ор­кестр музыкантов. Это известие сначала заметно смутило Ма­тильду Карловну, но, расспросив обстоятельства дела, она успо­коилась и только усмехнулась: она поняла намерение развер­нувшегося Евграфа Павлыча.

—     Кланяйся барину, да скажи от меня, что не по себе дере­во хочет согнуть,— наказывала она, между прочим, отправляв­шемуся в обратный путь Гуньке.— Обожжется, пожалуй…

Гунька передал этот наказ в точности, но Евграф Павлыч даже не рассердился, а только промолвил:

—    Ученого учить — только портить…

В поповском доме разлилось настоящее море: играла катаевская музыка, пили, играли в карты,— так вплоть до самой ночи, и ночь напролет, и следующий день. Евграф Павлыч тре­бовал только одного, чтобы поповна Марина из своих белых рук подносила ему рюмку за рюмкой, а он целовал у ней руки и во­обще ухаживал, как старый петух.

—    Ну, попище Андронище, и дочь только ты вырастил! — похваливал Евграф Павлыч, ухмыляясь.— Всему миру на укра­шение…

—    Нашел диво,— ворчал для виду старый поп, польщенный похвалой гостя.— Все они, девки-то, на одну колодку. А вот лучше выпьем, Евграф Павлыч, стомаха ради и частых недуг…

Захмелевший Евграф Павлыч заставил музыкантов играть плясовую и мигнул Федьке, первому своему плясуну, чтобы вставал в пару с Мариной.

Девушка сначала отнекивалась, но потом должна была со­гласиться на усиленные просьбы всей кутившей компании. Му­зыка грянула, Федька лихо пошел выделывать какое-то замыс­ловатое цыганское колено, но Евграф Павлыч его остановил:

—    Погоди, Федя, ты еще напляшешься… дай нам, старикам, старинку вспомнить. Сам буду плясать с Мариной Андроновной. ѵ

Когда-то Евграф Павлыч лихо плясал — как говорится, только стружки летели,— но теперь отяжелел и выделывал ко­лена очень грузно. Зато, отплясав, он расцеловал поповну пря­мо в губы и проговорил:

—    Вот люблю, Маринушка… изуважила старика! Люблю за молодецкий обычай…

Евграф Павлыч долго не выпускал из своей лапищи белую и мягкую руку Марины и все время заглядывал ей в опущенные глаза, на подымавшуюся волной высокую грудь, на горячий девичий румянец, на дрожавшую на алых губах вызывающую улыбку.