Незадолго до наступления ночи - Жан Жубер

— Когда вы закончите работать с этой папкой, — добавила она, — вы меня известите, и я принесу вам следующую. Если вы захотите покинуть здание библиотеки в течение рабочего дня, не забудьте запереть кабинет на ключ и не забудьте вернуть мне этот ключ вечером, перед уходом.

— Ах вот как? Неужели, по мнению вашего начальства, эта рукопись представляет такую ценность?

— Я не знаю… Но таковы распоряжения сверху…

— Ну хорошо, хорошо, я сделаю все так, как вы сказали.

— У вас есть все, что нужно? Да? Тогда я вас покину. Если вам что-нибудь понадобится, вы знаете, где меня найти.

Девушка слегка склонила голову в знак почтения, повернулась и удалилась.

Затворив стеклянную дверь кабинета, Александр открыл папку и нашел закладку, оставленную накануне. Вчера он прервал чтение как раз после описания эпизода с револьвером, вызвавшего такой взрыв ярости у Бенжамена Брюде. На следующих страницах о Ксавье не было никаких упоминаний. Его более как бы не существовало: его с равным успехом могло поглотить жерло вулкана, разорвать в клочья дикие звери… Зато на первый план вышла теперь идея самоубийства и со всех сторон рассматривались преимущества тех или иных способов найти эту смерть: повеситься на одном из деревьев в парке, утопиться в реке (но сначала надо будет привязать к ноге камень или повесить на шею груз), броситься вниз с высокой башни, отравиться, либо приняв большую дозу барбитуратов, либо раздавив во рту ампулу с цианидом (способ, вероятно, был навеян какими-то литературными реминисценциями: Бенжамен собирался спрятать ампулу в оправе кольца). Рассматривал он и такие варианты, как смерть под колесами автомобиля или автобуса, как вскрытие вен или надевание на голову пластикового мешка и затягивание его концов на горле. Правда, как это ни странно, в этом бесконечном списке способов самоубийства отсутствовал способ, предусматривавший использование огнестрельного оружия. Чувствовалось, что Брюде, словно зачарованный идеей смерти, никак не мог принять решение, какой же способ предпочесть. Да и в самом ли деле он желал смерти, или просто находил болезненное наслаждение (сродни сладострастию) в том, что без устали мусолил и мусолил эти слова, постоянно вызывая в своем воображении одни и те же ужасные картины? Да, кстати, и стиль Брюде претерпел изменения… Ранее он, выражавший свои мысли грубо, резко и прямолинейно, теперь явно поддался соблазну писать красиво, литературно… Да, несомненно, это так: появились следы правки, какие-то вставки и переносы, стиль стал более изысканным, и порой можно было угадать, что молодой автор как бы заговорщически подмигивает будущему читателю.

Не сознавал ли Брюде сам, что он ступает на столь презираемый путь отступничества, что он как бы сам предает себя, что его после этого можно будет обвинить в легкомыслии? Возможно, что и сознавал… Внезапно он, повинуясь безотчетной ярости, перечеркивал целую страницу текста, а затем исписывал следующую, строчку за строчкой одним единственным словом «ничто» — и его переводами на известные ему языки: «nada», «nichts», «nothing».

Стоял декабрь, и мысль о приближении Нового года пугала его, потому что в его душе оживали все тягостные воспоминания детства, связанные с этим событием. Покончить с собой накануне Нового года было бы очень хорошо…

Все же Бенжамен Брюде преодолел себя, как мореход огибает опасный мыс, скажем, мыс Горн, но именно тогда он оказался «в самых опасных, мрачных водах».

Александр вынырнул на «поверхность» из глубин наследия Брюде около полудня, зевнул и почувствовал, что голоден. Он ощущал себя усталым, словно оглушенным, после нескольких часов, проведенных в тесном кабинете в одном и том же положении над рукописью, слова которой, как ему казалось, проникали против его воли в мозг, накапливались там, пронизывали все его мысли. Сказать по правде, он вдруг почувствовал, что ужасно устал от навязчивых идей Брюде, что сыт ими по горло; мысль о том, что можно будет выйти на свежий воздух и перекусить где-нибудь рядом, принесла ему некоторое облегчение.

Александр аккуратно сложил все листки в папку, закрыл тетрадь, где вел записи, а затем, следуя данным ему указаниям, встал, вышел из кабинета и закрыл дверь на ключ. Он углубился в узкий проход между стеллажами, сделал несколько поворотов, понял, что заблудился, и был вынужден вернуться назад. Теперь библиотека представлялась ему чем-то вроде тех заколдованных лесов, о которых повествуют в сказках и легендах, лесов столь густых, что там все дорожки и все тропинки тотчас же зарастают и теряются в зарослях, озаряемых мягким неярким светом, тех лесов, где никто бы не удивился, встретив волшебника или говорящего волка. Александр продолжал куда-то двигаться, теперь уже наугад; он протискивался между стеллажами, забитыми пыльными ветхими книгами, на корешках которых тускло поблескивали золотые буквы названий; он обратил внимание на то, что это были буквы не латиницы, а кириллицы. Он начал уже было ощущать легкое беспокойство по поводу столь долгих блужданий в этом «зачарованном месте», когда вдруг заметил в одном из прогалов кружок яркого света, в нем стол и уже знакомую молодую женщину. Успокоившись, он направился в ту сторону.

При его приближении она едва соизволила оторваться от чтения и взглянуть на Александра.

— Я сейчас схожу пообедаю и очень скоро вернусь. Я закрыл кабинет на ключ, как вы велели.

— Хорошо, хорошо, — равнодушно бросила она.

— Я чуть-чуть не заблудился, библиотека такая огромная, книжным полкам конца не видно…

— Постепенно вы привыкнете, не волнуйтесь. Здесь довольно легко находить дорогу, достаточно только найти что-то, что будет служить вам ориентиром…

На улице было холодно. В небе неподвижно застыли пепельно-серые облака. Вокруг библиотеки было пустынно. Однако движение на соседней улице оказалось довольно интенсивным, там деловито сновали гудящие машины, и от их мельтешения у Александра даже слегка закружилась голова; головокружение еще более усилилось от шума и гама, обрушившегося на него в тот миг, когда он переступил порог ближайшего к библиотеке кафе, где решил немного перекусить.

Большой зал был битком набит возбужденными, развязными студентами, весьма небрежно и неряшливо одетыми, как того требовала современная мода, и Александр в который раз ощутил свой возраст, ощутил, что отстал от жизни. Он почти пожалел о том, что зашел в это кафе, но у него не хватило смелости отправиться на поиски другого заведения, да, вероятно, поиски эти завершились бы неудачей, потому что любое подобное заведение в этом квартале вряд ли было намного лучше. К тому же здесь на него не обращали никакого внимания, за ним вроде бы не наблюдали с любопытством или иронией, нет, к его вторжению остались совершенно равнодушны, словно он был человеком-невидимкой. И все же Александр чувствовал себя неловко, а потому устроился со своим подносом за пустым столиком в углу, где не подвергался риску оказаться в неподходящей компании, где и принялся без особого аппетита поглощать весьма посредственную, а говоря попросту, невкусную еду. Тщательно пережевывая каждый кусок, он все же посматривал на соседей. Быть может, и здесь, в этом кафе, тоже сидел сейчас какой-нибудь современный Брюде, преисполненный злобы и отчаяния? Быть может, в эту минуту он как раз жует и пережевывает свою вечную жвачку, то есть лелеет где-нибудь в уголке, в полном одиночестве, свои разрушительные мечты? Александр видел вокруг себя только студентов и студенток, они шутили, смеялись, болтали, поругивали или высмеивали некоторых преподавателей, а за соседним столиком яростно бичевали правительство страны и университетскую администрацию. Так как среди всего этого шума и гама ему удавалось уловить только обрывки разговоров, то ему трудно было понять причины, приведшие к всплеску недовольства. Александр отказался от попыток узнать об этих причинах больше и просто смотрел по сторонам.

Почему девушки в большинстве своем так мало заботились о своем внешнем виде? Эти юные женственные создания, почти все как на подбор облаченные в линялые растянутые пуловеры, потертые и иногда порванные на коленях джинсы с неопрятной бахромой внизу, обутые в тяжеленные башмаки на рифленой подошве, которые гораздо больше подошли бы парашютистам, эти девушки, казалось, словно задались целью уничтожить в себе любые признаки женственности! И однако же, что бы они с собой ни вытворяли, они все равно сохраняли ту самую незаменимую, неуничтожимую свежесть, что является признаком молодости! При мысли об этом Александра вдруг одолело острое чувство не тоски, нет, а ностальгии по ощущению близости упругого и нежного женского тела. Он смотрел на этих девушек и угадывал под их бесформенными одеяниями прекрасные женские формы, и как ему на мгновение пригрезилось, прикосновение к этим телам, быть может, принесло бы ему облегчение, пусть даже очень кратковременное, избавив от какой-то тяжести, которую он ощущал где-то внутри собственного тела. Но время желаний, страстей, надежд безвозвратно миновало, и эти девушки, несомненно, не испытали бы по отношению к нему никаких иных чувств, кроме отвращения и презрения…