Другое Место. Рассказы - Джон Пристли

— И тогда, мистер Пэтсон, вы услышали, что именно вещал этот… э-э-э… голос, так ведь? — спросил доктор.

— Кое-что, пожалуй, да.

— Отлично! Значит, вот что очень важно понять, — сказал доктор Смит, тыча своей великолепной авторучкой чуть ли не в самый левый глаз мистеру Пэтсону. — Вы узнали из этих речей такое, чего не знали раньше? Прошу вас, отвечайте, но подумайте хорошенько, мистер Пэтсон.

— Я вам сейчас такое скажу, — вскричал вдруг тот, — вы не поверите!!.. Да не про голос… об этом позже… нет, про Серых. Когда тот голос зазвучал, я рискнул выглянуть за ограждение балкона и чуть не потерял сознание от картины, которая мне представилась. Все они там — триста ли, четыреста, не в том суть — они все совершенно утратили человеческий вид и не пытались больше притворяться. Нет, они вновь обрели свой истинный облик. Это теперь были — как бы описать поточнее?.. — будто огромные, полупрозрачные жабы, а глазищи их зеленоватые сияли, как шестьсот или даже больше электрических ламп, они светились, не мигая, будто из-под воды, горя кромешным, адским огнем…

— Но что сказал голос? — настойчиво спросил доктор Смит. — Что вы запомнили? Мне важно это знать. Ну-ка, ну-ка, припомните.

Мистер Пэтсон провел рукой по лбу, но тут же изумленно уставился на нее, словно не мог понять, отчего она вся мокрая.

— Помню, голос благодарил их всех от имени Адараграффы — Властелина Всего Ползучего Воинства. М-да, как представишь себе эту силу — да только я и знать не знал, что у меня хватит воображения. Впрочем, что это такое — воображение?..

— Ну… ну… а дальше? Что еще вы там услышали, друг мой?

— Что дополнительно десять тысяч призваны в Западный регион. Что кого-то повысят в звании, тех, кто дольше всех на посту. Что отныне их действия в основном будут направлены не на изменение условий в обществе, поскольку этот процесс идет практически сам собой, а на выхолащивание, особенно в молодом поколении, морального облика этого обреченного вида — рода человеческого. Да-да, он прямо так и сказал! — опять выкрикнул мистер Пэтсон, вскакивая с места и бурно жестикулируя. — Особенно в молодом поколении… этого обреченного на порабощение вида, рода человеческого… То есть нас с вами, доктор Смит, вы понимаете: всех нас! Я вам точно говорю: мы не выживем как вид, если не начнем сопротивляться, причем незамедлительно, прямо сейчас, понимаете, сейчас, и притом любыми доступными способами! О, эти Серые!.. Их и так среди нас все больше и больше, они и так нас уже взяли в оборот, всё ведь и так уже у них под контролем: они и тут подтолкнут, и там подпихнут, а мы-то, мы-то все вниз… вниз… вниз…

Тут мистер Пэтсон почувствовал, как врач, крепко схватив его за плечи, сжал их что было сил — а сил у него оказалось предостаточно. И тут же заставил его сесть в кресло, строго приговаривая:

— Что же вы так, мистер Пэтсон?.. Зачем так волноваться? Я не могу позволить вам находиться в таком состоянии. Ну-ка, посидите немного да придите в себя, а я на минутку выйду, поговорю с коллегой, доктором Майенстайном. В ваших же интересах. Только пообещайте, что не наделаете тут глупостей.

— Ладно, ладно, только не отлучайтесь надолго, — сказал мистер Пэтсон, вдруг ощутив полное изнеможение.

Пока доктор Смит закрывал за собой дверь, он еще успел подумать: а может, я все же сболтнул лишнего? Или, наоборот, не все успел рассказать? Ох, наверное, нагородил, решил он про себя: ведь не так все надо бы представлять, если желаешь показаться трезвомыслящим, разумным деловым человеком, хоть и с болезненными фантазиями. А может, слишком мало рассказал, не все объяснил, и теперь скептически настроенный доктор недоумевает, отчего это под конец своего повествования его пациент пришел в такое ужасное состояние, и его прямо-таки затрясло? Оба психиатра — и доктор Смит, и, наверно, этот другой, доктор Майенстайн, — где-то тут, за углом, сейчас, наверное, потешаются над всей этой ерундой, над его росказнями про Серых… Хорошо бы они и его немного приободрили, хоть немного. Как бы он хотел посмеяться вместе с ними над своими страхами! Отчего бы им не доказать ему, что он обманулся, что сам себя вконец застращал… Наверное, так и будет. Вот-вот.

— Итак, мистер Пэтсон, — сказал доктор Смит, стремительно входя в кабинет, и притом не один, а с двумя мужчинами: один был явно доктор Майенстайн, а второй, кряжистый парень в белом халате, наверно, служил санитаром. Все трое стали медленно приближаться к мистеру Пэтсону, пока доктор Смит ему говорил:

— Мистер Пэтсон, поймите: вы больны, притом серьезно. У вас душевная болезнь, впрочем, она может затронуть и ваше физическое состояние. А значит, вам надо полностью довериться нам…

И тут, всё продолжая кивать, будто завороженный, будто отчасти соглашаясь с ним, мистер Пэтсон вдруг воочию увидел то, о чем мог бы уже давно догадаться: что и доктор Смит на самом деле был одним из Серых, и с собой он привел еще двух Серых… И на долю секунды, прежде чем они, все трое, набросились на него, чтобы никто больше не услышал его предостережение, его призыв сопротивляться Серым, ему почудилось, будто на миг перед ним мелькнули те самые чудища из бального зала: ведь эти трое были теперь точь-в-точь огромные, полупрозрачные жабы, и три пары их глаз победоносно сияли, как из-под воды, зеленоватым, немигающим светом самого Ада.

ДЯДЯ ФИЛ И ТЕЛЕВИЗОР

Перевод В. Азова

Страховки за дядю Фила выплатили фунтов полтораста, и вечером Григсоны устроили по этому поводу семейный совет в большой гостиной над магазином. Собрались все — мама, папа, Эрнест, Уна, ее муж Джордж (фамилия их была, Флеминг, но Уна, само собой, продолжала зваться Уной Григсон, а Джордж помогал папе в магазине) и даже Джойс и Стив, которые обычно с утра до вечера где-то пропадали. Надо сказать, что мама, которая уже успокоилась и даже привела в порядок волосы, имела довольно-таки гордый вид по случаю того, что все собрались вместе, точно на Рождество, хотя стоял всего только октябрь и ноги у нее еще не так болели, как всегда бывало на Рождество. Одним словом, все было расчудесно, несмотря на то, что умерший дядя Фил был маминым старшим братом, и эти полтораста фунтов были страховкой, которую за него выплатили.

— По справедливости они, разумеется, мои, — сказала мама, имея в виду деньги, — но мне думается — папа тоже так думает, — что их следовало бы употребить на что-нибудь для всего семейства.

— Приходилось содержать его, — мрачно проворчал папа, — и терпеть все его штучки.

— Дайте мне сказать! — закричал Стив.

А ты помалкивай, — сказала мама. — Ты терпел его, это верно, но он ведь платил свою долю…

— Последнее время — не очень, — сказал папа. — Сначала он давал, что с него причиталось, когда цены были не такие сумасшедшие, а потом перестал. А всего-то двадцать три шиллинга в неделю.

— Совершенно справедливо, — сказал Эрнест, который служил клерком на железной дороге и был очень уравновешенным молодым человеком — таким уравновешенным, что иногда вообще непонятно было, жив он или нет. — Кое-кому из нас приходилось содержать его. Я не говорю, что нам не следовало этого делать. Я просто констатирую факт, только и всего.

— Дойдем мы когда-нибудь до сути? — закричала Джойс, которой, конечно, не терпелось поскорее удрать на улицу. — Если тут есть суть.

— Дойдем, дойдем, нахальная обезьянка, — сказала мама, которую Джойс уже успела вывести из себя. — Только ты все же не забывай, что это как-никак были деньги дяди Фила. А теперь вот Он Ушел От Нас Навсегда.

Тут все домочадцы, собравшиеся на совет, помрачнели, и мама прикусила язык, сообразив, что сморозила глупость.

Доктор, человек раздражительный и усталый, был очень рассержен безвременным уходом дяди Фила. Сердце у дяди Фила никуда не годилось, и доктор строго предупредил маму и папу, что лекарства дяди Фила, которые тот принимает во время приступов, должны быть всегда под рукой. Но во вторник утром кто-то переставил коробку с лекарствами на каминную доску, и он не смог ее достать, когда начался последний, роковой приступ. Понятно, все спрашивали и переспрашивали друг друга, но никто не припоминал, чтобы ставил туда эту коробку, и всем было очень неловко и даже, можно сказать, противно. Вышло это случайно, доктор ни на что такое не намекал, но все-таки кто-то из них проявил большую небрежность. И ни куда не денешься: все они по разным уважительным причинам были рады или по крайней мере чувствовали облегчение от того, что дяди Фила больше нет с ними. Он не любил их, и мало сказать, что они отвечали ему взаимностью. Даже мама никогда его по-настоящему не любила. Папа кое-как терпел его — не больше. А младшие члены семьи, те просто не выносили и побаивались язвительного старикашки с длинным острым носом и еще более острым языком, ненавидели его неторопливые движения и стойкое упорство, с которым он удерживал за собой лучшее место перед камином, даже если кто-нибудь заглядывал на огонек, и терпеть не могли, когда он сидел там, наблюдая за ними, До того как приехать сюда, он работал в Бирмингеме в какой-то ссудной кассе, а вернее будет сказать, в ростовщическом заведении, — как видно, от этой работы он и сделался таким противным, циничным и ядовитым. Кроме того, шея у него была свернута набок после какого-то несчастного случая, так что всегда казалось, будто он хочет заглянуть за угол, и уже одно это, не говоря об остальном, действовало всем на нервы. И теперь, понятно, все с облегчением думали о том, что никогда больше не увидят, как он осторожно и неторопливо выходит к обеду, свернув голову набок и словно вынюхивая своим длинным носом, чту они тут делают, — злющий старикан, всегда готовый сделать какое-нибудь въедливое замечание. Но в то же время им было неловко от того, что лекарства дяди Фила оказались на каминной доске, хотя должны были лежать на столике возле его кресла. Так что, пока мама ругала себя безмозглой курицей, остальные все молчали.