Ломоносов: поступь Титана - Михаил Попов

— Ты — туда, — рубит Михайла рукой, задавая направление Виноградову, — ты — туда, — бросает Райзеру. А сам, не мешкая, направляется прямо. Брусчатая улица выводит Михайлу на открытое место. Он догадывается, что это главная площадь. В любом городке Германии там, где ратуша, — там и центр. А в том, что перед ним — ратуша, он не сомневается. Многие ратуши, которые он видел, напоминают колун, поставленный на обух, при этом к площади этот колун повернут боковиной. По фасаду — строгие окна, росписи и лепнина, а над фронтоном непременные часы.

— О! — Михайла удивленно задирает голову. Оказывается, здесь помимо часов о времени хлопочет неугомонный механический петушок. Вот пробило два пополудни, и он звонко прокукарекал два раза. — Ишь ты!

Осматриваясь вокруг, Михайла обнаруживает еще одну непременную принадлежность ратушной площади — фонтан, а в его центре — постамент, на котором возвышается небольшой бронзовый воин, поражающий змия. В иных местах он пеший, а здесь конный.

— Куда, Егорий, скачешь? — прикидывает вслух Михайла, переиначивая имя на русский манер. — Аха! Вон куда.

Взгляд его отслеживает направление вздыбленных копыт, и он решительно устремляется в указанную всадником сторону. Улочка, на которую сворачивает Михайла, неширока. Прохожих мало, повозок совсем нет. Цокая подкованными башмаками, Михайла шагает посередине мостовой и то и дело поглядывает по сторонам. Табличек, о которых говорил профессор, покуда не видно — ни на дверях, ни на воротах. Позади десятка два домов. Улица продолжается, но неожиданно справа открывается переулок. Он невелик, этот заулок, как летошняя ветка на стволе дерева, и заканчивается тупиком. Однако, несмотря на это, Михайла устремляется именно сюда. Почему? Да потому, что оттуда доносится какой-то звук. Он не до конца уверен, что это голос, и все же идет на него. Брусчатка здесь звонче и раскатистей, потому что переулок совсем узкий. Еще десяток шагов — и Михайла оказывается возле массивных дубовых ворот, висящих на тяжелых кованых навесах. Это именно ворота, в них может въехать воз, а дверь прорублена в левом створе ворот, который вместе с правым образует высокую арку. Прямо над кружалом — парапет балкона, череда точеных балясин поддерживает дубовые перила. Вот оттуда, с балкона или галереи — он, Михайла, все же не ослышался, — и доносится ласковый голосок. Немецкий для него все еще не внятен. Слишком мало было практики. Однако тут он неожиданно понимает, о чем идет речь и к кому обращены слова. Ласковый голосок увещевает неслуха-котенка, который улизнул без спросу на улицу, меж тем как на дворе свежо и, не ровен час, можно простудиться. Лицо Михайлы, уставшего за долгие дни дороги, озаряется улыбкой. Наконец-то кое-что ему понятно без перевода. К тому же этот нежный, воркующий голосок — добрый знак. И хотя ни на дверях, ни на косяках нет никакого извещения о сдаче жилья, Михайла решительно берется за кольцо и отворяет двери во внутренний дворик…

Хозяйка дома Екатерина Елизавета Цильх, ширококостная дородная фрау, встречает молодого человека сдержанно, если не сказать сухо. На ее капоре креповая лента. И это не просто знак. Скорбь застыла в уголках губ, в поперечной складке на лбу, которую не в силах затенить даже головной убор. Цель визита этого иностранного господина ей понятна. Юнцы и молодые люди — штуденты университета — снимают в ее доме жилье. Но сейчас свободных помещений у нее, к сожалению, нет.

Михайла понимает не все, о чем говорит хозяйка, но отказ до него доходит.

— Нихт? — переспрашивает он.

У молодого человека круглое добродушное лицо. Весь он такой большой и чуть-чуть неуклюжий. Отказ — и это заметно — повергает его в уныние, на лице появляется почти детская растерянность. Сердце фрау Цильх смягчается. Ну разве что мансарда — она воздевает глаза кверху. Михайла оживляется: за чем же дело стало — вперед, то есть наверх! Там еще не приготовлено — пробует объяснить хозяйка. Однако Михайла не понимает ее. Он настроен провести смотрины и не видит для этого никаких препятствий. Фрау Цильх наконец сдается: если господину штуденту угодно, тогда что же…

Михайла следует за хозяйкой по узкой лестнице. Один пролет, другой, третий, четвертый. Далее, наверное, крыша. Так и есть. Комната, которую фрау Цильх открывает перед ним, — со скошенным потолком. По всему видать, она только что отремонтирована и прибрана — чувствуется запах свежевымытого пола. Здесь моют не дресвой, как на родине, здесь полы крашеные. А скошенная плоскость — это одновременно и стена, потому как в ней окно, и потолок с обращенным в небо окном. Превосходно! Из этого окна, верно, хорошо видны звезды. Их можно будет обозревать в подозрительную трубу: и Марс, и Венеру, и созвездие Большой Медведицы…

— Гут! — улыбается Михайла. Ему нравится. Хозяйка кивает и добавляет что-то еще.

— Завтра? — Переспрашивает по-русски Михайла. До него не сразу доходит смысл. — Пошто завтра?

Хозяйка обводит рукой пустое помещение: неужели он сам не видит? Надо мебель расставить — гардероб, кровать… А для этого понадобится приглашать работников.

Слово «гардероб» Ломоносов различает. Чего годить? А он на что? Неужели он шкап не утянет? Михайла решительно снимает дорожный плащ и засучивает рукава кафтана.

Фрау Цильх пугается. Это русский. Она никогда прежде не видала русских и не слыхала их речи, но тут догадывается, что перед нею — русский. «Русские, когда готовятся работать или драться, засучивают рукава», — говорил покойный Генрих. В молодости муж ее сопровождал обоз ландграфа и навидался в Московии и того, и другого. Фрау Цильх в растерянности. Что ей остается? Только одно — подчиниться решимости незнакомца. Тем более что это сулит какую-никакую выгоду: можно сэкономить на работниках, ведь не станет же этот напористый русак требовать плату за свое нетерпение.

Выставив вперед свечу, фрау Цильх в сопровождении Михайлы идет по коридору. Мелькают лица озабоченно-испуганной прислуги. Хозяйка на ходу отдает какие-то распоряжения.

— Помогать, што ли, пришли? — хмыкает Михайла. Шкаф, который ему предстоит нести, стоит в чулане на этом же мансардном этаже. Он одностворчатый, и хоть небольшой, зато дубовый и массивный. Тут подумаешь, прежде чем взяться… Но Михайле годить некогда. Почти не примериваясь, он наклоняет шкаф на себя и, нагнувшись, наваливает на спину. Служанки, пытаясь подсобить ему, ойкают да ахают. А Михайла даже и не крякает. Да и то! В семнадцать годков он бочки четырехпудовые по трапу таскивал, а тут — эка невидаль — порожняя деревина. На пути Михайлы попадается мальчуган. Ему лет девять-десять. Выходит, это он с котишком разговаривал?

— Беёр! — вскрикивает малец, в глазах его неподдельное восхищение. Нет, голосок у него другой, не тот, что с котофеем… А «беёр» — это, кажется, медведь. Недаром хозяйка супится и шикает.

— Во-во! — усмехается на ходу Михайла и заносит шкаф в свою — он уже чувствует ее своей — комнату. — Русский беёр в немецкой берлоге!

Лишняя кровать находится этажом ниже в комнате для прислуги. Служанка торопливо снимает с нее перину и подушку. Кровать тоже дубовая, но узкая, и постоялец затаскивает ее по лестнице без особых усилий.

Основная мебель — на месте. Остается мелочь — стол, стул. Но это принесут и расставят сами женщины. Так поясняет хозяйка. Михайла кивает, обводя взглядом собравшихся. Вот служанка, вот еще одна. А та в белом колпаке, не иначе, из поварни. То ли справиться о чем-то у хозяйки пришла, то ли полюбопытствовать, что за шум в доме… О! А это кто? Кому принадлежат эти лучистые глаза, которые с любопытством выглядывают из-за дверей? На безмолвный призыв Михайлы из коридорного сумрака выплывает юная фройлен — тонкая, светловолосая, облаченная в синее в мелкий горошек платьице. Встретившись глазками с постояльцем, она вспыхивает и делает книксен:

— Гутен таг!

Она! Голосок тот самый, что и поманил Михайлу сюда.

— Гутен таг! — улыбается Михайла.

— Майн точе, — строже, чем, пожалуй, следует, говорит фрау Цильх. — Лизхен.

— Михайла, — наконец представляется постоялец. — Михайла Ломоносов.

И только после этого представляется фрау Цильх.

Знакомство налажено. Поселение намечается на вечер. Михайла раскатывает рукава кафтана, накидывает дорожную пелерину и берется за шляпу:

— Ауфидерзейн.

Возле него, пытаясь обратить на себя внимание, крутится мальчуган. Михайле уже ясно, что это младший ребенок фрау Цильх и братец Елизаветы Кристины.

— Ганс! — одергивает егозу фрау Цильх. А Михайла специально для мальца супит брови и, показывая глазами на часы, по-медвежьи качает головой:

— Беёр комен зеке.

…Возвращается Михайла в дом фрау Цильх не один. С ним Густав Райзер, или Густик, как его называют однокашники. Он единственный из троицы владеет немецким, и все переговоры, начиная с Травемюнде, ведет он.