Дорога - Кормак Маккарти

На вершине холма обернулся, поглядел на город. Быстро темнело. Мрак и холод. Мальчику на плечи накинул два пальто, его из-под них совсем не стало видно.

— Пап, очень хочется есть.

— Знаю.

— Мы сможем найти наши вещи?

— Да, я помню, где мы их оставили.

— Что, если их кто-то найдет?

— Не найдут.

— Хорошо бы…

— Не найдут, не найдут. Пошли.

— Что это было?

— Я ничего не слышу.

— Ш-ш-ш.

— Ничего не слышу.

Прислушались. Где-то вдали — собачий лай. Повернулся, посмотрел на погружающийся во тьму город.

— Собака.

— Собака?

— Да.

— Откуда она взялась?

— Не знаю.

— Мы ведь ее не убьем, пап? Не убьем?

— Нет, не убьем.

Глянул на мальчика. Трясется под двумя пальто. Наклонился, поцеловал в мужественный лоб.

— Мы не тронем собаку. Я тебе обещаю.

Ночь провели в машине, припаркованной под мостом. Навалили на себя пальто и одеяла. В беззвучной тьме можно было разглядеть отдельные огоньки — пунктир электрической сети города. Правда, последние этажи небоскребов погружены в темноту. Людям приходится таскать наверх воду. Выкурить их оттуда — проще простого. Что же они едят? Одному Богу известно.

Сидели, завернувшись в одеяла, смотрели в окно.

— Кто они, пап?

— Не знаю.

Проснулся ночью и какое-то время лежал, прислушиваясь. Не мог вспомнить, где находится. Забавно. Вслух произнес: «Где мы?»

— Что, пап?

— Ничего, все в порядке. Ты спи.

— У нас ведь все будет хорошо, правда?

— Да, обязательно.

— И с нами не случится ничего плохого?

— Нет, конечно.

— Потому что мы несем огонь?

— Да, потому что мы несем огонь.

Утром пошел холодный дождь. Даже машине под мостом досталось: дождь лупил по крыше и плясал на дороге. Сидели в машине и смотрели на улицу сквозь мокрое стекло. Дождь стал стихать только к концу дня. Оставили одеяла и пальто на заднем сиденье и пошли на разведку. Дым костра в сыром воздухе. Собаки больше не слышно.

Нашли несколько вилок и ложек, кое-что из одежды. Фуфайку. Кусок полиэтилена, чтобы укрываться. Чувствовал, что за ними следят, но никого так и не увидел. В кладовке нашли мешок кукурузной муки, бог знает когда попорченной крысами. Просеял муку через кусок оконной сетки от насекомых, набралась пригоршня сухого помета. Развели огонь на цементном полу веранды, он слепил из муки лепешки и испек их на куске жести. Медленно ели одну за другой. Оставшиеся завернул в бумагу и убрал в рюкзак.

Мальчик сидел на ступенях веранды, как вдруг увидел: что-то мелькнуло за домом по другой стороне улицы. Лицо. Мальчишка, приблизительно его же возраста, в драповом пальто, которое ему явно велико, с подвернутыми рукавами. Вскочил, пересек дорогу, побежал к дому по асфальтовой дорожке. Никого. Взглянул на дом, сквозь сухой бурьян понесся в конец двора, к черному неподвижному ручью. Крикнул:

— Вернись. Я не сделаю тебе ничего плохого!

Стоял там и плакал, пока отец не примчался и не схватил его за руку. Прошипел:

— Что ты делаешь? Что ты делаешь?

— Папа, здесь маленький мальчик. Мальчик.

— Нет тут никого, никакого мальчика. Что ты себе вообразил?

— Есть, я видел собственными глазами.

— Я тебе велел не сходить с места. Забыл? Так, нам пора. Пошли.

— Я хочу только на него взглянуть, пап. Краешком глаза.

Отец взял его за руку, пошли назад, мальчик не переставая плакал и без конца оборачивался. Отец сказал:

— Перестань. Нам надо идти.

— Я хочу на него посмотреть.

— Не на кого здесь смотреть. Хочешь умереть? Этого хочешь?

— Мне все равно, — сквозь слезы прошептал мальчик. — Пусть я умру.

Отец остановился. Присел на корточки и обнял сына.

— Прости меня. Не говори так. Ты не должен так говорить.

По мокрым улицам вернулись к виадуку, забрали из машины пальто и одеяла и пошли к железнодорожной насыпи. Поднялись наверх, пересекли пути, углубились в лес. Отыскали тележку и направились к главной дороге.

— А если у мальчика никого нет? Что, если у него нет папы?

— Тут есть люди. Просто они прячутся.

Вывез тележку на дорогу, остановился. С трудом, но все же смог различить полустертые отпечатки колес грузовика в мокром пепле. Почудилось, что пахнет резиной. Мальчик дергал его за полу куртки:

— Пап…

— Что еще?

— Мне за него страшно.

— Я понимаю, но с ним ничего не случится.

— Давай вернемся за ним, пап. Найдем и возьмем с собой. Можем забрать его и собаку. Собака сумеет поймать какую-нибудь зверюшку.

— Не можем.

— А я с ним поделюсь своей едой.

— Перестань. Нельзя нам так делать.

Мальчик опять заплакал:

— Что же с ним будет? Что же с ним будет?

На закате уселись на перекрестке. Разложили куски карты, принялись их изучать. Он ткнул пальцем в карту: «Мы здесь. Вот в этой точке». Мальчик даже не взглянул. Отец сидел, уставившись на паутину черных и красных дорог на карте, уперев палец в то место, где они, по его предположениям, находились. Словно видел внутренним взором их собственные крохотные фигурки, бредущие по карте.

— Мы можем вернуться, — сказал мальчик еле слышно. — Мы недалеко ушли. Еще не поздно.

В лесу, вблизи дороги, устроились на ночь. Костер не развести — заметят, — зато на сухом месте. Съели по две кукурузных лепешки, легли спать в обнимку прямо на земле, закутавшись в одеяла и пальто. Прижал к себе мальчика, немного погодя тот перестал дрожать, уснул.

«Собака, которую он помнит, шла за нами дня два. Я пробовал подозвать ее — без толку. Из проволоки сделал петлю, хотел поймать. Остались три пули, ни одной лишней. Мальчик посмотрел вслед собаке, удаляющейся от нас по дороге, посмотрел на меня, потом опять на собаку и горько заплакал. Умолял не убивать пса, и я ему пообещал, что не трону. Мешок с костями, а не собака. На следующий день она исчезла. Вот что он вспоминает. Никаких маленьких мальчиков он не помнит».

Завернул в тряпочку горсть изюма, положил изюм в карман, в полдень уселись на сухой траве на обочине, стали есть изюм. Мальчик взглянул на отца:

— Это все, что у нас осталось?

— Да.

— Мы скоро умрем?

— Нет.

— Что мы будем делать?

— Попьем воды и пойдем дальше.

— Хорошо.

Вечером прочесали поле — искали место, где можно незаметно разжечь костер. Волокли за собой тележку. Надежда еле теплится: «Завтра найдем что-нибудь поесть». Ночь застала их на раскисшей от дождей дороге. Поплелись по полю к купе деревьев, чьи резкие темные очертания выделялись на фоне освещенного последним светом мира. Когда дошли, стало так темно, хоть глаз коли. Держал мальчика за руку, ногами сбивал ветки и палки в кучу. Разжег костер. Дрова сырые. Соскреб ножом кору и поставил ветки в ряд перед огнем для просушки. Расстелил на земле полиэтилен, покидал на него пальто и одеяла из тележки. Сняли грязную обувь, уселись, протянули руки к огню и сидели в тишине, храня молчание. Задумался, что бы сказать, но ничего не приходило в голову. С ним и раньше бывало такое. Не просто чувство безысходности и пустоты, нет. Ощущение, что мир сокращается до размеров ядра атома. Названия предметов медленно испаряются из памяти вслед за самими предметами. Исчезают цвета. Породы птиц. Продукты. Последними ушли в небытие названия вещей, казавшихся незыблемыми. Он и предположить не мог, что они окажутся такими хрупкими. Сколько их уже безвозвратно исчезло? Даже неизреченные вечные истины лишаются смысла. Силятся сохранить тепло, мерцают недолго и исчезают. Навсегда.

Всю ночь проспали как убитые. К утру огонь совсем погас, одно черное пятно на земле. Он надел заляпанные грязью ботинки и пошел за дровами, согревая дыханием окоченевшие руки. Собачий холод. Наверное, сейчас ноябрь. Может, даже декабрь. Костер разгорелся. Вышел на край лесопосадки, стоял, рассматривал окрестности. Мертвые поля вокруг. Сарай вдалеке.

Грунтовая дорога привела их к холму, на вершине которого когда-то стоял дом. Сгоревший много лет назад. Ржавый корпус бойлера посреди залитого черной водой подвала. Потемневшие жестяные листы с крыши, раскиданные ветром по всему полю. В сарае на дне железного ларя горстка зерен неизвестного злака. Выгребли и съели все, до последней пылинки. После этого пересекли поле и вышли на дорогу.

Шли вдоль каменной стены, за которой виднелись остатки фруктового сада. Ровные, словно по линейке, ряды корявых черных деревьев, в промежутках толстый слой упавших веток. Остановился, посмотрел на поля вокруг. Ветер с востока. Гоняет пушистый пепел по бороздам. То затихнет, то еще сильнее задует. Знакомая картина. На щетине травы — засохшие пятна крови и серые кольца кишок там, где жертву освежевали и откуда потом утащили. Дальше стена «украшена» бордюром из человеческих голов: все на одно лицо, усохшие, с дикими улыбками и крохотными глазками в провалившихся глазницах. В пергаментных ушах — золотые кольца, от каждого дуновения ветерка на черепе встают дыбом жалкие клочья волос. Зубы торчат из десен, как слепки зубных протезов. Грубые татуировки, нанесенные самодельной синькой, выгоревшие от беспощадного солнца. Пауки, мечи, мишени. Дракон. Рунические символы, искаженные цитаты. Рубцы от старых ран, кружево швов по краям. С неповрежденных черепов сдирали кожу, черепа раскрашивали и каллиграфическим почерком расписывались на лбу, а на одном, белоснежном, тонкими чернильными линиями обозначили соединения костей, словно готовили чертеж сборки. Оглянулся, посмотрел на мальчика. Стоит на самом ветру. Не отходит от тележки. Посмотрел на траву, шевелящуюся от ветра. На ряды темных искореженных деревьев. Кое-где на стене развеваются клочья одежды, все серое под стать пеплу. Напоследок еще раз прошелся вдоль стены, мимо масок, перешагнул через каменную ограду и пошел туда, где ждал его сын. Обнял мальчика за плечи: