Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей - Максим Гуреев

– И как ты с такими мыслями писать можешь, не понимаю… Восхваления еще принимаешь, – Андрей порывисто отходит от воды. – Да я бы уж лучше давно схиму принял, в пещеру бы навек поселился.

– Я Господу служу, а не людям, – неожиданно на лице Феофана появляется улыбка, точнее, полуулыбка. – А похвалы? Сегодня хвалят, завтра ругают, за что еще вчера хвалили, а послезавтра вообще забудут. И тебя забудут, и меня забудут. Все позабудут. Суета и тлен все! Не такие вещи, и те забывали. Все глупости и подлости род человеческий уже совершил и теперь только повторяет их…

– Как такое возможно?

– Все на круги свои возвращается, и кружится, и кружится. Если бы Иисус снова на землю пришел, Его бы снова распяли!

– Да уж конечно, если только одно зло помнить, то перед Богом и счастлив никогда не будешь.

– Что? – Феофан заглядывает в лицо Андрея, сокрушенно качает головой, а затем отворачивается.

– Да, может, некоторые вещи и нужно забывать, не все только… не знаю я, как сказать… не умею…

– Не умеешь, так молчи и меня хоть слушай, – торжествующе восклицает Феофан. – Ну что смотришь?

– Значит думаешь, что добро только в одиночку творить можно?

– Добро?! Добро?! – голос Феофана вновь становится пронзительным, а интонации не терпящими возражения: – Да ты Новый Завет-то вспомни! Иисус тоже людей во храмах собирал, учил их, а потом они для чего собрались? Чтоб Его же и казнить! Распни, – кричали, – распни! А ученики? Иуда продал, Петр отрекся. Все разбежались. И это еще лучшие!

– Да раскаялись же они! – ответ Андрея звучит как-то глухо и неубедительно.

– Так это же потом! Понимаешь, потом, когда поздно было!

А ведь это и есть разговор отца и сына, взрослого сына и уже совсем немолодого отца, когда время ушло и раскаяние стало уже чем-то номинальным, не меняющим ничего ровным счетом, потому что время нельзя повернуть назад и ничего нельзя изменить. Стало быть, в раскаяние надо только верить, верить словам, что некогда, давным-давно была допущена ошибка (и не одна), которая изжита печалью сердца, и она никогда больше не повторится. Но ведь и возможности ее повторения больше никогда не представится!

Впрочем, жизнь всякий раз предоставляет вариант проверить глубину такого сердечного сокрушения, но уже в иных обстоятельствах. И вот тут-то и наступает момент истины, когда сказанные слова могут обрести вес истины или, напротив, так и остаться «биением воздуха».

Арсений Александрович прекрасно понимал это…

Вернулся я домой, и вымыл руки,И лег, закрыв глаза. И в смутном звуке,Проникшем в комнату из-за окна,И в сумерках, нависших, как в предгрозье,Без всякого бессмертья, в грубой прозеИ наготе стояла смерть одна.

Летом 1932 года скончалась Мария Густавовна Фальц. Это известие потрясло Тарковского.

Из воспоминаний Марины Арсеньевны Тарковской: «Этой женщине он писал стихи на протяжении всей жизни. Звали ее Мария Густавовна Фальц. Жила она в Елисаветграде. Ее муж, офицер Колобов, погиб во время Гражданской войны. Она была намного старше Арсения и других молодых людей, объединившихся вокруг нее. Фальц обожала поэзию и музыку, прекрасно играла Шопена. Мария Густавовна вдохновила папу на огромное количество стихов. Человек страстей, он любил и маму, был влюблен во вторую свою жену Тоню и в третью жену, любил и других… Все из ее окружения были по-своему одаренные юноши, из многих выросли люди искусства. Она для них была богиней, но предпочла Асика Тарковского… И все-таки они расстались».

Последний раз они виделись зимой в Ленинграде в 1926 году.

И вот теперь вновь, оказавшись в городе на Неве по литературным делам в декабре 1932-го, Тарковский переживает ту встречу, словно она была вчера. Но время ушло, и, как говорит Феофан Грек в «Андрее Рублеве» – теперь уже поздно, ничего нельзя вернуть.

Осознание этого доставляет невыносимые мучения.

Рифмы и строки роятся в голове, сводят с ума.

Невский и Басманная. Лиговка и Серпуховка. Средний и Охотный ряд.

Два города.

Две женщины, одной из которых уже нет, а другая – жена и мать твоего ребенка.

И обе уже теперь немыслимо далеки.

А потом он возвращается в Москву, и все идет по-прежнему.

Переводы, сочинительство урывками, домашние заботы, опять переводы, за которые платят, опять домашние хлопоты, маленький сын, переводы, будь они неладны. Из письма Арсения Тарковского: «Я очень много работаю, потом ко мне приходит мама и доводит меня до белого каления, что, конечно, плохо, но неминуемо после разговора с мамой».

Мать – Мария Даниловна Рачковская. Была родом из Молдавии, из местечка Бельцы. Происходила из семьи директора почтамта в Дубоссарах, имевшего чин надворного советника. Получила неплохое домашнее образование, знала молдавский, французский, польский и немецкий языки, писала для себя. В детстве много болела, и впоследствии болеть и лечиться стало стилем жизни Марии Даниловны. После трагической гибели в 1919 году старшего сына Валерия Александровича все свое внимание переключила на младшего, Арсюшу, абсолютно превратившись при этом в «еврейскую мамочку», хотя еврейских родственников не имела. Свою мать Арсений называл «мамця». Своего сына Мария Даниловна называла – Ася. Видимо, ее не смущало, что это было все-таки женское имя.

К женитьбе сына мать отнеслась, что и понятно, настороженно, но без гнева. Думается, была уверена, что ее гениальный мальчик все рано от нее никуда не денется. Знаковое письмо уже после свадьбы пишет своей свекрови Маруся Вишнякова: «А я на Асике женилась, Мария Даниловна, милая, Вы его не ругайте. Я его очень люблю и делаю так, чтобы ему было хорошо, забочусь о нем». Может быть, в тот момент Мария Даниловна и не стала ругать своего сына, но потом она этим занималась постоянно, потому что была неколебимо уверена в том, что мать лучше знает, что нужно ее сыну, а посему воспитательный процесс вечен.

Скорее всего, именно отсюда пришли такие черты характера Тарковского, как постоянная оглядка на мать и в то же время подспудное чувство противоречия, болезненность как стиль жизни – бледность лица, частые спазмы, легочная слабость, надменность и робость, наконец, уверенность в том, что он клинический неудачник, но в то же время гениальный неудачник.

Вот как описал свою поездку к семье в Малоярославец летом 1934 года Арсений Александрович Тарковский: «Я на четверть минуты опоздал на 12-часовой поезд. Крутился я на вокзале до следующего – 2.49. Когда пришел поезд – оказалось, что в очередь я стал не на месте, пришлось встать в самый зад… На этом заду я пробыл очень долго, когда же зад этот подошел к вагону, оказалось, что поезд отходит через четыре минуты. И вдруг – картонка летит на землю, апельсины – под поезд, яблоки – Бог знает куда, хлеб, все, что было в картонке, – все разбежалось по перрону… Публика весело хохотала… Когда вещи были кое-как сложены – выяснилось, что, увлекшись поисками апельсинов и яблок под поездом – я не заметил, куда исчез билет. Вещи я втащил и поручил какому-то бандиту в образе молочницы. Побежал покупать новый билет. Купил – прибежал и поехал, т. е. поезд поехал, а я бежал за ним ровно столько, сколько было нужно, чтобы его догнать. И можете себе представить? – догнал! Вот было какое приключение. А кончилось оно так: когда я складывал вещи вторично – уже в поезде – на самом дне картонки был мною обнаружен тот проклятый сбежавший билет. И сидел я во всем поезде – единственный, который позволил себе странную роскошь иметь сразу два билета. Вот какой идиот!»

История трагикомичная в своей основе.

Рассеянность, неприспособленность, априори «страдательный залог» – «публика весело хохотала», читай, глумилась. Но при этом умение даже в такой ситуации почувствовать себя выше окружающих – «и сидел я во всем поезде – единственный, который позволил себе странную роскошь иметь сразу два билета».

Унижение в данном случае идет рука об руку с тщеславием, когда данный психотип как бы балансирует на грани: с одной стороны, зависимость от мнения окружающих и как следствие – несамостоятельность, нерешительность, но, с другой стороны – заносчивость и даже жестокость по отношению к окружающим в ходе спорадических попыток доказать себе, что ты не «тварь дрожащая и право имеешь».

И поэтому финальный возглас Тарковского – «вот какой идиот!» не стоит воспринимать, как безнадежное разочарование в самом себе. Дело тут видится в другом, как известно, по-гречески идиот переводится как «отдельный человек», «частное лицо».

«Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность», – Маруся перелистывает страницу, усмехаясь про себя. – «…совершенный ребенок и даже такой жалкий; припадки у него какие-то болезненные; он сейчас из Швейцарии, только-что из вагона, одет странно, как-то по-немецкому, и вдобавок ни копейки, буквально; чуть не плачет. Я ему двадцать пять рублей подарил и хочу ему в канцелярии писарское местечко какое-нибудь у нас добыть. А вас, mesdames, прошу его попотчевать, потому что он, кажется, и голоден…»