Клятва на мечах - Галина Карпенко

Он был ещё на крыльце, когда увидел Наталью.

— Пока, пока!.. — пропела Наталья. Она даже не зашла в палисадник. Она махала ему пёстрой варежкой из-за калитки. — Пока! До скорого!.. Там, на горе, такой тарам-плин!.. — Наталья захлебнулась незнакомым словом.

— «Тарам-плин»! — передразнил Алёша.

И вдруг:

— Приветик, Вороний нос!

Рядом с Натальей стоял Кижаев. На нём новый лыжный костюм — пушистый, синий, с белой полоской и синяя шапка с помпоном.

— Похвастайся, похвастайся!.. — сказала Наталья.

Кижаев улыбался: ещё бы, такой красивый костюм!

— Айда с нами! — позвал он Алёшу.

— Сейчас… сейчас!.. — и Алёша стал торопливо завязывать шапку.

— Зачем ты его зовёшь? — рассвирепела Наталья. — Ему нельзя!

— Кто сказал? Почему нельзя?

— Он сам знает почему. — Наталья, прищурившись, смотрела на Алёшу кошачьими глазами.

— А ну её! — И Кижаев двинулся по лыжне. — Айда!.. Айда!..

Алёша, не раздумывая, тоже зашмыгал лыжами.

Кижаев не спешил. Он оглядывался:

— Давай! Не робей, хиля!.. Помаленьку! Помаленьку!

Алёша старался не отставать.

«Конькобежцы должны уметь ходить на лыжах», — говорит папа. Он пока ещё не собрался в город за коньками. А Кижаев ничего не передумал, ничего не забыл, даже заехал за ним, позвал его.

Алёша шёл на лыжах по дороге, а Наталья тащила свои саночки по обочине и продолжала ворчать:

— Вот увидишь, Бодров, тебе влетит! Ты думаешь, без тебя не обойдутся? Ещё как обойдутся!

Алёша не отвечал. Зачем с нею связываться? И в конце концов, почему он должен ей подчиняться?

А Наталья грозила:

— Вот я скажу твоим родителям!

Упоминание о родителях, может быть, остановило бы Алёшу, если бы Наталья вдруг не расхохоталась:

— Умора! Умора! На гору собрался!

Кижаев обернулся: чего это она так разошлась?

А Чиликина не унималась:

— Вернись, чемпион!

Алёша изо всех сил отталкивался палками, скользил по лыжне. Вернуться? Нет. Разве он мог вернуться, если идёт вместе с Кижаевым?.. И хохочущая Чиликина его перегнала.

Они были уже далеко от дома, когда Алёша стал уставать. Ему хотелось остановиться, развязать шапку. Но он боялся, что Кижаев ему скажет: «Эх ты, хиля-миля, сдаёшься? Если сдаёшься, поворачивай обратно!..»

Алёша продолжал догонять Кижаева. Он вспотел, когда поднялся на вершину горы.

— Долез? — спросил его Кижаев и подвинулся, чтобы Алёша мог встать с ним рядом.

Алёша тяжело переводил дыхание. Ему было боязно стоять на ледяном краю. Он хотел от него оттолкнуться, отодвинуться подальше. Но его тянуло к самому краю.

— Гляди, хиля! Сначала я, а ты за мной!

Кижаев присел и помчался вниз. Он что-то кричал. Наверное, что-то смешное.

Алёша зажмурился. Палки у него в руках будто растаяли. Ему стало не за что держаться. И вдруг лыжи тронулись с места. Под ноги полетел крутой накатанный спуск. Только бы удержаться!.. Только бы не упасть!..

Алёша взмахивал непослушными палками. Его подбросило, в ушах раздался звон… Звон стал уплывать дальше, дальше, и наступила тишина…

Василий видел, как Алёша упал. Упал раскинув руки и не встал, даже не пошевелился.

— Эх, ты, хиля-миля!.. — крикнул Кижаев. — Вставай, поднимайся!

Кижаев подъехал, протянул Бодрову руку. Но тот не видел его руки.

Василию стало страшно, и он. молча полез обратно на гору. Он слышал за спиной чьи-то голоса. Но не оборачивался. Он лез всё выше и выше, пока не долез до вершины и не спрятался за сугробом.

* * *

У подножия горы лежит Алёша. Из рассечённой губы к подбородку, за воротник пальто стекает кровь — тонкий, кровавый шнур. Наталья старается подложить Алёше под голову его шапку.

К горе уже бегут люди.

— Мальчик-то чей? Чей мальчик?

— Бодров, — ответил кто-то из ребят. — Из нашей школы!

— Сын Бодровых, — подхватили взрослые.

Они расступились перед грузной, седой женщиной. И Наталья кинулась навстречу бабушке.

На голове у бабушки пуховая шаль, а на ногах домашние тапочки.

— Наташенька, Наташенька моя! — приговаривала бабушка. Она прижимала внучку к груди. — Наташенька моя! Как же это случилось?

* * *

Распахнув шубу, врач опустился на снег рядом с Алешей. А когда поднялся, сказал санитарам:

— Теперь осторожно кладите его на носилки…

Врач никого не расспрашивал, как это случилось.

Он умчал Алёшу Бодрова на самой отчаянной скорости. Машина с красным крестом предупреждала сиреной, чтобы ей никто не мешал на пути. Вот она домчалась до поворота и скрылась за берёзовой рощей.

* * *

— Кто вызвал «скорую помощь»? — спрашивали прохожие, окружившие бабушку и внучку.

— Она сама… «Скорая помощь» мимо ехала…

— Это Бодровых, наших соседей Бодровых. Они с нами живут, рядом!.. — повторяла бабушка.

Бабушка взяла внучку за руку и пошла по снегу в тапочках на босу ногу. А за нею те, кто расспрашивал и сочувствовал.

— Не реви, — сказала бабушка Наташе.

Бабушка уже успокоилась: цела, невредима её Наташа! Они шли к дому, где жил Алёша Бодров.

— Я не пойду, я не пойду туда! — Наталья выдёргивала руку из бабушкиной руки.

А бабушка продолжала идти.

Вот он, дом. Перед домом — палисадник. Калитка на щеколдочке.

* * *

На горе уже никого. Только на её вершине за высоким сугробом сидел Василий. Он дул на озябшие руки. Он спешил, спотыкался, чтобы поскорее спрятаться, чтобы его никто не видел, не расспрашивал.

И вдруг чьи-то шаги скрипят по снегу. Ближе, ближе, уже совсем рядом.

— Почему, гвардеец, сбежал?.. — сурово спросил дед.

* * *

Войдя в дом, дед приступил к допросу немедля:

— Почему схоронился? Может, толкнул его?

— Я его не толкал. Я только подначивал!

Дед стал расстёгивать пряжку ремня.

— Вот я тебе сейчас врежу. Что значит — подначивал?

Дед опустился на стул. Он тяжело дышал, будто пробежал долгие вёрсты.

— Если я узнаю, что не так…

Дед больше ничего не сказал, но Василий понял: если бы он толкнул Бодрова, ему не было бы никакого прощения.

Случалось, дед хлестал его, и за него даже заступалась мать. Дед хлестал не больно и редко. А мать всё равно выговаривала: нельзя так воспитывать ребёнка! Дед отмахивался: ишь ты, ребёнок! Наел ряшку на пряниках! Он всё понимает, этот ребёнок… А если понимает, должен держать ответ! Василий действительно понимал, чего делать не следует. Понимал, что не надо было лезть за табаком в дедов кисет, не надо было открывать клетку со щеглом. Табак рассыпался по полу. Щегол улетел. И Василию было жалко себя и деда. Но таким, как теперь, Василий деда ещё не видел.

— Посмотри мне в глаза, — потребовал дед. — Если не толкал, то как же он сорвался?

— Он не сорвался. Он сначала поехал сам. Сам поехал. А на бугре…

Василий замолчал. Перед ним встал ледяной бугор, на котором подпрыгивали сани, и лыжники взлетали, будто на трамплине. Даже у опытных лыжников захватывало дух, но они благополучно достигали подножия. И уже спокойно, долго катились по снежной равнине.

— Бодров… он тоже…

— Что тоже?..

— Он на бугре… его подбросило, и он упал. Упал, а не поднялся…

Василий говорил правду.

— Он же хилый… зачем мне его толкать?

— Как ты сказал? — Дед смотрел на внука в упор.

— Хилый, — повторил Василий.

— Хилый, говоришь? Ну что же, богатырь! Твоя сила.

Дед сидел молча. Но лучше бы он его отхлестал. Лучше бы бранил, грозил, топал ногами.

Потом он поднялся, стукнул дверью и ушёл, не сказав куда.

ПРО РЯДОВОГО ШМЕЛЬКОВА

«Ну что же, богатырь! Твоя сила», — усмехнулся дед, а сам даже не посмотрел на него.

«Сильный слабому опора. Силой только глупый бахвалится. Наш Шмельков был не богатырь, а мы все его уважали, все берегли», — говорил дед.

Вот почему Василий вспомнил про Афанасия Шмелькова, гвардии рядового. У деда есть фотография. На обратной её стороне написано чернильным карандашом: «Память о боевых днях». На фотографии Шмельков стоит в пилотке, руки по швам. Шинель ему велика, и сапоги, наверное, тоже велики.

«Кто это?» — спросил Василий.

«Не видишь? Солдат. Герой», — ответил дед.

«А звёздочка геройская у него где?»

«Не было у него звёздочки».

Когда Василий потихоньку проникает в дедов «блиндаж», он каждый раз глядит на фотографию.

«Как же ты спас моего деда, Афанасий Шмельков, гвардии рядовой? Как ты его вынес? Ведь ты хилый! Мой дед, он тяжёлый, он же выше тебя!»