Нужный человек - Юрий Гончаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пап, а сейчас войну по радио объявили.
Он так и замер с рукой у полуоткрытого рта.
– Так что ж вы сразу-то не сказали? – опомнившись, стал он бранить дочерей.
– А мы нарочно, – сказали Катя и Маша. – Ты б тогда не евши остался…
14
МТС находилась в селе Камыш-Курлак за двадцать пять верст.
С очередным рейсом молоковоза Степан Егорыч съездил на разведку.
Мастера брались отремонтировать коленчатый вал, но запрашивали дорого: пять пудов пшеницы. Деньги их не интересовали, речь о них даже не пошла.
– Больно широкие у них рты! – хмыкнул, нахмурился Дерюгин. – Сделают и за полцентнера, тоже неплохой прибыток…
Подумал, видно, засомневался, – прибавил еще пуд красного проса. Просом колхоз был богаче.
Степан Егорыч отмерил в кладовой зерно, с вечера наладил сани, упряжь.
– Надолго собираешься? – спросила Василиса.
– Сказали, управятся в два дня.
– Тогда и я с тобой.
– Дело какое?
– Сестра там у меня. Давно не видались.
– А ферма?
– Машка Струкова подменит. Я ее подменяла, она у меня в долгу.
Выехали в предрассветной сини, при ярких еще звездах. Кормленая лошадь пошла резво, в охотку. Визг полозьев по снегу сначала заполнил хуторскую улицу, потом вольно полетел над ровной гладью зализанных ветрами снегов.
Степан Егорыч, с намороженным на бровях, ресницах инеем, высовываясь из-за крупа лошади, следил за дорогой. Звалась она трактом, вела в большое село, но от людской убыли так мало стало меж деревнями движения и ездоков, что была она едва проторена, в один только след: сбейся в сторону или припороши чуть погуще снежком – и вовсе не углядишь, куда править.
Василиса, в мужнем полушубке с поднятым воротником, упрятав голову под тремя платками, так что и глаз ее было не разобрать, сидела спиной к санному передку, чтоб не секло лицо встречным ветром, как ездят в санях все деревенские женщины, как сиживала, бывало, и Поля, когда они отправлялись с ней куда-нибудь по зимнему морозу, – в гости к родичам, за покупками в райцентр.
И оттого, что знакомо пахло сеном, наваленным в санях, знакомо скрипели полозья по снегу, знакомо пахло лошадью, трепался перед глазами ее длинный хвост – было в поездке Степана Егорыча какое-то близкое подобие прежней его жизни, так что моментами ему совсем казалось, что он и в самом деле вернулся к прошлым своим дням или продолжаются они без всякого перерыва, и не чужая Василиса сидит с ним бок о бок, а его Поля, и едут они не в какую-то Камыш-Курлакскую МТС с тяжелым ледяным железом в мешковине, а по своему Кореневскому району; холмик, еще холмик, а там покажется желтая водокачка кореневской станции, элеватор, густые паровозные дымы…
Сладко было грезить Степану Егорычу, все дальше уходить в эти свои видения. Но, разрушая их, выводя его из мысленных картин, завиднелась вовсе не водокачка и дымы, а что-то смутное, приземистое, протяженное – большое село, потонувшее в снегу.
Уже багрово горело низкое солнце сквозь морозную мглу, розовато красило бугорки крыш. Телеграфные столбы, проволоки, обросшие инеем, лучисто сверкали. Замерзшая река светло и так же розово блестела под крайними домиками села льдом, в тех местах, где ветры сдули снег.
Василиса, всю дорогу молчавшая и не глядевшая вперед, по времени ли и расстоянию или по дороге, ходу саней, почуяла близость села, беспокойно зашевелилась, отвернула белый от дыхания воротник полушубка.
– Ты тут посматривай, полегче правь, – предупредила она Степана Егорыча. – Мост тут плохой, не свалиться бы…
Степан Егорыч еще в первую свою поездку с молоковозом приметил, что мост неважный, узкий, только чуток пошире саней; одни бревна в настиле выперли горбами, другие осели, перил нет; оскользнутся сани – и запросто можно кувыркнуться на лед. Высота хоть и невелика, до смерти не убьешься, да по обеим сторонам чернеют проруби. Бабы тут полощут белье, берут ведрами воду и при этом проливают по дороге; ухабистый настил весь заледенел, пешему пройти – и то опасно. А народ, видать, не общественный, для себя же постараться не хотят: хоть бы ведерко-другое золы рассыпали…
Сани сразу же затрясло на ухабах, они стали скатываться то к одному краю, то к другому. Лошадь, царапая лед, заскользила стертыми подковами.
Степан Егорыч выскочил из саней, повел лошадь за узду. Она пошла уверенней, мост проскрипел и уже почти весь остался позади, но на самом конце сани резко занесло влево, зад их съехал с настила и повис надо льдом.
– Опрокинешь! – закричала Василиса, хватаясь за передок саней.
Степану Егорычу представилось, как перевернутся сейчас сани, как полетит с них Василиса, мешки с зерном, приготовленным для расплаты, гукнет о лед и проломит его пудовый коленчатый вал. А тогда весь остальной мотор – просто уже ни на что не годное железо! И, не раздумывая, крикнув Василисе, чтоб держала вожжи, Степан Егорыч прыгнул на издырявленный старыми и новыми прорубями лед – своей силой поддержать край саней, не дать им соскользнуть дальше.
Сани удержались, но не от помощи Степана Егорыча, – он всего только и успел, что схватиться за них. Василиса с мужской сноровкой огрела лошадь кнутом, выправила ее вожжами и погнала с моста.
Степан Егорыч не поспел вовремя отнять руки, дернулся за санями, заскользил, ступнул на свежий ледок затянувшейся проруби и, задохнувшись от пронзительного холода, вмиг ухнул выше пояса в воду.
В хлюпающих, тяжелых от воды сапогах он выбрался на твердый берег, не сдержался – выругался от всего сердца: «Ах ты, твою мать!» Вот уж чего не хватало: измочиться на таком морозе!
Василиса, удерживая вожжами лошадь, давилась смехом. Степан Егорыч рассердился еще больше: что смешного? Благо еще, у самого берега, – ведь мог бы и потонуть! Вовсе это не смех, как из худых его сапог струями хлещет вода… Сапоги, единственную свою обувку, ему стало особенно жалко. И так едва дышат, а после такого купания расползутся совсем…
– Бери кнут, погоняй шибче, – хмуро приказал он Василисе, обрывая ее веселье.
В сани садиться теперь было никак нельзя: без ног останешься. Ими надо было теперь двигать изо всех сил, чтоб не остыла в них кровь.
И весь дальнейший путь к дому Василисиной сестры Степан Егорыч, прихрамывая, протрусил за санями. Шинельные полы сразу же промерзли, побелели и гремуче хлопали по голенищам сапог.
15
Василисина сестра Ольга совсем не походила на Василису: невысокая, от полноты повсеместно округлая, лицо – самое обычное, малоприметное, из тех расплывчатых бабьих лиц, что надо не один раз вглядываться, пока наконец запомнишь и станешь без ошибки узнавать при встрече. Работала она в местной сыроварне. Производство шло с перебоями: то подвезут из колхозов молоко, то нет. Как раз был такой перебой, Ольга уже неделю не ходила на работу, возилась дома с хозяйством. Муж ее до последнего месяца был при ней, имел от МТС броню. Недавно все ж таки его призвали, но не на фронт, отправили на военный завод в Сибирь. Он писал, что завод большой, важный, специальность его – а он был сварщиком – нужна позарез и, видно, так на заводе он и останется. От таких вестей у Ольги была надежда, что мужик ее сохранится живой, и потому переживала она разлуку совсем не так, как прочие бабы, – без уныния и тревоги.
В просторном, в четыре окна, доме ее было богато: тюлевые занавески на окнах, половики на полу; кровать с горой подушек под кружевным покрывалом сияла никелированными шарами; в простенке по-городскому стоял застекленный буфет с чайными чашками и гранеными рюмками. Опрятная печь с занавеской из яркого ситца, закрывавшей лежанку, дышала густым теплом, из глубины ее, затворенной заслонкой, вкусно пахло. Как видно, всего вдоволь сумел оставить ей муж – и топку, и съестной припас. Ольга только покончила готовить обед и грела баньку на задах огорода, собираясь стирать, мыть двух своих лобастеньких, большеглазых мальчишек.
– Смотри, как подгадали! – сказала Василиса, узнав про баньку. – Надо мово утопленника пропарить, а то как бы чихать не начал. Ты, Степан Егорыч, пока на печи просыхай, сейчас я тебе сухое найду…
Василиса, видать, была близко дружна с Ольгой и имела в ее доме свободу, как в своем собственном. Она сама слазила в сундук, достала исподнее – Ольгиного мужа.
– Надевай пока что. – В глазах ее все еще проскальзывал смешливый блеск, никак не мог угомониться. – Да залазь же на печь, а то вон ты какой – губы, будто чернил напился…
На протянутой возле печи веревке она с Ольгой развесила мокрую одежду Степана Егорыча. Шинель им пришлось отжать, на пол налилась целая лужа. Кругленькая, коротконогая Ольга суетилась, занятая будто одной своей помощью, но Степан Егорыч примечал на себе ее украдчивые взгляды. Видать, до Ольги уже дошел слух, что Василиса теперь с квартирантом, и нетрудно было угадать, что за интерес заставляет Ольгу так его оглядывать.
Степан Егорыч совсем помрачнел и расстроился: сколько сразу всяких неприятностей, мало того, что такое с ним глупое происшествие вышло, так теперь еще как на полюбовника тут на него Ольга глядит…
