День опричника - Владимир Сорокин

— Здоров, Коляха! — говорю ему.

— Здоровы будьте, Андрей Данилович, — кланяется он.

— Есть кто уже?

— Вы первым будете.

Ну и хорошо. Лучшее место себе изберу.

Впускает меня Коляха в залу. Неширока она, с низкими потолками. Но уютна, привычна, обжита. Посередине — купель круглая. Справа — парная. Токмо закрыта она за ненадобностью. Ибо у нас нынче особый пар, затейливый. Для него и веника не сыщется на земле…

Вкруг купели лежаки ромашкой выставлены. Семь. По числу рыбок в шарике заветном. Достаю его из кармана куртки моей парчовой, присаживаюсь на краешек лежака. Лежит на ладони шарик с рыбками. Резвятся стерлядки золотые в стихии своей. Красивы они зело, и без лупы видать.

Недюжинный разум создал забаву сию. А может — и не человеческий. Токмо ангелу, падшему с Престола Господня, могло в ум прийти такое.

Подбрасываю шар на ладони. Недешевая забава. Один такой шарик мой оклад месячный перетянет. Жаль, что волшебные шарики эти запрещены строжайше в стране нашей православной. Да и не токмо в нашей. В Америке за серебряных рыбок дают десять лет, а за золотых — раза в три больше. В Китае — сразу вешают. А Европе гнилой такие шарики не по зубам — тамошние киберпанки дешевую кислуху предпочитают. Наш Тайный Приказ уж четыре года отлавливает рыбок сих. Но плывут они к нам по-прежнему из Китая сопредельного. Плывут и плывут, минуя сети пограничные. И будут плыть…

Ежели говорить по совести — ничего антигосударственного я в этих рыбках не нахожу. Народу простому они недоступны, а у людей богатых да высокопоставленных должны быть слабости свои. Ведь слабость слабости — рознь. Государев отец Николай Платонович в свое время великий указ издал «Об употреблении бодрящих и расслабляющих снадобий». По указу этому кокоша, феничка и трава были раз и навсегда разрешены для широкого употребления. Ибо вреда государству они не приносят, а лишь помогают гражданам в труде и в отдыхе. В любой аптеке можно купить золотник кокоши за стандартную государственную цену — два рубля с полтиною. В каждой аптеке обустроены и стойки для того, чтобы рабочий человек мог с утра или в перерыв обеденный нюхнуть и бодро отправиться трудиться на благо государства Российского. Там же продаются и шприцы с феничкой бодрящей, и папиросы с травой расслабляющей. Траву, правда, продают токмо после 17.00. А вот герасим, кислуха, грибы — действительно народ травят, ослабляют, разжижают, обезволивают, тем самым государству вред нанося. Запрещены они посему на всей территории России. Верно все это придумано, мудро. Но рыбки… это выше всех кокошей-герасимов вместе взятых. Они как радуга небесная — пришла, порадовала и ушла. После радуги стерляжьей похмелья и перелома нет.

Распахивается дверь от удара сапогом кованым. Так только наш Батя входит.

— Комяга, ты уж здесь?

— Где ж мне еще быть, Батя!

Кидаю Бате шар. Ловит, смотрит на свет с прищуром:

— Ага… норма!

Вслед за Батей входят Шелет, Самося, Ероха, Мокрый и Правда. Вся правая рука Батина. С левой Батя в других местах восторг давит. И правильно — левое с правым в таком деле мешать негоже.

Все уже слегка взъерошены. А как же — до рыбок рукой подать. У Самоси глаза чернявые бегают, кулаки сжаты. Ероха желваки гоняет по скуле широкой, поскрипывает зубами. Мокрый своими бельмами из-под бровей нависших так уставился, словно пробуравить меня хочет. Последний раз он рыбок доставал. А Правда всегда за нож держится — привычка такая. Сильно побелел кулак его, рукоять костяную сжимающий. Все правые в опричнине такие — огонь-ребята. Чуть что — и своего порешат, не дрогнут.

Но окорачивает наших Батя:

— Отрысь, отрысь!

Кладет шар на пол каменный и первым с себя одежду снимать принимается. Слуг здесь не положено — сами раздеваемся, сами одеваемся. Сбрасывают с себя опричники куртки парчовые, сдирают рубахи шелковые, срывают исподнее. Разбредаемся голыми, ложимся каждый на свой лежак.

Ложусь, срам ладонями прикрыв, а самого уж дрожь-зноба бить начинает: радость золотая не за горами. Батя как всегда на запуске. Обнажившись, берет он шар с рыбками, подходит… конечно, ко мне. Я же сегодня добытчик. Стало быть — первый из семи. И первая рыбка — моя. Протягиваю я левую руку Бате, сжимаю-разжимаю кулак, пальцами правой руки пережав себе предплечье. Склоняется Батя над руцею моею, яко Саваоф.

И прикладывает шар божественный к набухшей вене моей. Вижу, замерли рыбки, качнулись в аквариуме своем. И одна из них метнулась в сторону вены, шаром прижатой. Вильнула хвостиком крохотным и сквозь стекло податливое пробуравилась, впилась мне в вену. Есть! Исполать тебе, Рыбка Золотая!

Батя к Ерохе переходит. Тот уж трясется, скрипит зубами, сжимает кулак, вену тугую накачивая. Склоняется над ним Батя-Саваоф голожопый…

Но не на них устремляются очи мои. Вену левой руки своей вижу я. Отчетливо вижу. И на сгибе бледном локтевом, прямо из середины набухшей вены моей торчит-выглядывает крохотный, миллиметровый хвостик золотой стерлядки.

О, божественные мгновенья вхождения злато-рыбки в русло кровяное! Несравнимо ты ни с чем земным и подобно лишь наслаждению прародителя нашего Адама в кущах райских, когда вкушал он плоды невиданные, для него одного седо-бородым Саваофом созданные.

Вильнул хвостик золотой, и скрылась рыбка во мне. И поплыла по руслу кровяному. А из крохотной дырочки — струйка кровавая тончайшим фонтанчиком выстрелила. Зажимаю я вену, откидываю голову на подголовник мягкий, закрываю глаза. Чувствую, как плывет во мне стерлядка золотая, как движется вверх по вене, как по Волге — матушке весной, к нересту в верховье устремляясь. Вверх, вверх, вверх! Есть куда стремиться золотой стерлядке — к мозгу моему. Замер он весь в ожидании великом: в нем и отложит небесную икру свою стерлядка-волшебница. О, плыви, плыви, златорыбица, устремляйся беспрепятственно, вымечи икру свою золотую в усталом мозге моем, и да вылупятся из тех икринок Миры Великие, Прекрасные, Потрясающие. И да воспрянет ото сна мозг мой.

Считаю вслух пересохшими губами:

Раз.Два.Три…

х, как и открывались-раскрывалися глаза мои,Да глаза мои, желты глазоньки,Желты глазоньки да на моей главе,На моей главе да на могучею.А сидит глава моя головушкаДа на крепкой шее длиннехонькой,На длиннехонькой да на извилистой,Всей змеиной чешуею да покрытою.А и рядом со моей со головушкойШесть таких же голов колыхаются,Колыхаются, извиваются,Желта золота глазами перемигиваются.

Перемигиваются, переругиваются,Переперхиваются да перехаркиваются.Раскрывают-открывают пасти красные,Пасти красные да прекрасные,Десны розовы да все с зубами вострыми.А из пастей тех едкий дым валит,Едкий дым валит да огонь идет,Да могучий рев да рык вырывается.

А у каждой у главы да свое имя есть,Свое имя есть нареченное:А перву главу зовут-кличут Батею,А другу главу зовут-кличут Комягою,Ну а третью-то главу кличут Шелетом,А четвертую главу зовут Самосею,А уж пятую главу зовут Ерохою,А шестую-то главу зовут Мокрою,А седьмую-то главу зовут Правдою.Ну а всех-то нас семиглавых-тоНарекают страшным Змеем Горынычем— Огнедышащим Драконом Губителем.

И сидят-то те семь глав да на тулове,На широком, толстобоком на приземистом,На приземистом, на увесистом,Со хвостом тяжелым со извилистым.А несут то тулово примерноеДве ноги могучие, толстенные,Все толстенные да претолстенные,В землю рыхлую когтями устремленные.

А с боков на тулове приземистомДва крыла растут-торчат перепончатых,Перепончатых, крепко жилистых,Крепко жилистых да сильно машущих.Загребают воздух славным розмахом,Напружиниваются, воздымаются.От земли да от родимой отрываются.Поднимаемся мы тут да надо всей землей,Надо всей землей да над русскою.И летим по небу да по синемуБеспрепятственно — туда, куда захочется.

А и спрашивает седьмая голова:— А куда ж летим, куда путь держим?А и спрашивает шестая голова:— В какой край мы сегодня нацелились?А и спрашивает пятая голова:— Нам далече ли лететь нынче по небу?А и спрашивает четвертая голова:— Куда крылья нам лихие поворачивать?А и спрашивает третья голова:— По каким ветрам хвостом нам помахивать?А и спрашивает вторая голова:— На какие земли нам прищуриться?

Ну а перва голова, сама главная,Сама главная — отвечает им:— Полетим мы нынче да по небушку,Все по небушку да по синему,Все на запад прямиком, в страну дальнюю,В страну дальнюю да богатую,По-за морем-окияном пораскинувшуюся,Пораскинувшуюся да порасцветшую,Злата-серебра богато накопившую.

В той стране далекой терема стоят,Терема стоят все высокие,Все высокие, островерхие,Небо синее нещадно подпирающие.А живут в тех теремах люди наглые,Люди наглые да бесчестные,Страха Божия совсем не имеющие.И живут те люди безбожныеВо грехах своих паскудных купаются,Все купаются, наслаждаются,Да над всем святым издеваются.Издеваются, насмехаются,Сатанинскими делами прикрываются.Все плюют они на Святую Русь,На Святую Русь на православную,Все глумятся они да над правдою,Все позорят они имя Божие.

Полетим же мы сейчас беспрепятственноПо бескрайнему по небушку по синемуЧерез страны близлежащие торговые,Через рощи да леса-боры дремучие,Через вольные поля-луга зеленые,Через реки да озера прозрачные,Через стары города да европейские.А потом полетим мы напористоПо-над морем-окияном во далекий путь,Во далекий путь, во безбожный край.

Развернули мы крылья перепончатые,Помахали мы хвостом да по семи ветрам,Да поймали мы в крыла быстрый ветр восьмой,Быстрый ветр восьмой, ветр попутный нам.Мы пристроились да к ветру да к тому,Оседлали его да как лиха коня,Да на нем, на буйном ветре-перекатышеВ путь далекий да опасный отправились.

Пролетели мы первых десять дней,Пролетели первых десять ночей.Десять дней-ночей по-над гладь-водой,По-над волнами крутыми да раскатными.Ослабели наши крылья перепончатые,Притомились наши головы горынные,Пообвис-устал наш могучий хвост,Поразжались наши лапы когтистые.

Глядь, увидели во море-окияне мыДом на сваях на железных на устойчивых,Чтоб качать-сосать из матушки сыры-землиКровь глубинную, веками накопленную.Опустились мы на тот на железный дом,Разрывали мы крышу да железную,Поедали двенадцать нечестивцев тех,А их косточки в море выплевывали.Отдыхали там три дня да три ноченьки,А в четвертую ночь дом огнем пожгли,Да на Запад снова отправились.

Пролетели мы вторых десять дней.Пролетели вторых десять ночей.Десять дней-ночей по-над гладь-водой.Ослабели наши крылья перепончатые,Притомились наши головы горынные,Пообвис-устал наш могучий хвост,Поразжались наши лапы когтистые.

Глядь, увидели во море-окияне мыОгромадный корабль шестипалубный.На восток плывет тот корабль большой,Из страны безбожной, злокозненной.Он везет товары все поганые,Он везет людей все безбожников,Он везет крамольные грамоты,Он везет бесовские потешища,Он везет сатанинские радости,Он везет блядей-гнилых-лебедушек.Налетели мы как вихрь да на тот корабль,Жгли-пожгли его из семи голов.Из семи голов, из семи ротов,Да повыжгли всех поганых безбожников,Да пожрали всех блядей-гнилых-лебедушек.Отдыхали там три дня да три ноченьки,На четвертую — дальше отправились.

Пролетели мы третьих десять дней,Пролетели третьих десять ночей.Глядь, увидели страну ту безбожную.Налетели мы тотчас, изловчилися,Стали жечь ее из семи голов,Из семи голов, из семи ротов,Стали жрать-кусать тех безбожников,

А нажравшись их кости повыплюнули, да опять жечь-палить принималися, жечь-палить тех гадов, тех гадов-гадских, выблядков омерзительных, безбожных наглых забывших все святое все трисвятое их надобно выжигать аки отпрысков асмодея аки тараканов аки крыс смердящих выжигать беспощадно выжигать дочиста дотла жечь выблядков окаянных жечь огнем чистым и честным жечь и жечь и когда головой окно проламливаю окно твердое из стекла цельного ударил первый раз выстояло ударил второй раз треснуло ударил в третий раз разбилося всовываю голову свою в квартиру полутемную попрятались гады от кары небесной но видят в темноте желтые глаза мои видят хорошо видят пристально нахожу первого гада мужчина сорока двух лет забился в платяной шкаф обжигаю шкаф широкой струей гляжу как горит шкаф но сидит внутри и не шелохнется страшно ему а шкаф горит трещит дерево но сидит и я жду но не выдерживает распахивает дверцу с воплем и я ему в рот пускаю узкую струю пламени мой верный вертел огненный и глотает он огонь мой глотает и падает ищу дальше дети две девочки шести и семи лет забились под кровать под широкую обливаю кровать широкой струей горит кровать горит подушка горит одеяло не выдерживают вырываются из-под кровати бегут к двери пускаю им вслед широкую струю веером вспыхивают добегают до двери горящими ищу дальше самое сладкое ищу нахожу ее женщину тридцати лет блондинку пугливую забилась в ванной между стиральной машиной и стеной сидит в одной рубашке нательной коленки голые раскорячилась от ужаса оцепенела смотрит глазами круглыми на меня а я не торопясь ноздрями запах ее сонный втягиваю приближаюсь к ней ближе ближе ближе смотрю ласково носом коленки трогаю тихонько раздвигаю раздвигаю раздвигаю а после пускаю самую узкую струю мой верный вертел огненный пускаю ей в лоно узко пускаю и сильно наполняю дрожащее лоно ее вертелом огненным вопит она криком нечеловеческим а я медленно начинаю ее вертелом огненным етьетъетьетъетьетьетъетьетьетъеть.