Жизнь адмирала Нахимова - Александр Зонин

– Ищут, ваше благородие.

– Зачем?

– Вестовой из кают-компании. Должно, вечерять. Павел узнает голос.

– Ты, Станкевич? Почему не спишь?

Станкевич не сразу отвечает. У него худое лицо с высокими скулами и глубоко сидящими под широким лбом темными глазами. Губы его всегда скорбно сжаты. Он говорит с отчаянием, он уже привык не бояться Нахимова:

– Землю бы под таким небом, Павел Степанович, мужикам. И чтоб жить на той земле с полной свободой. День работай на пропитание, ночью любуйся. Есть ли такая земля? Должно, есть на теплых водах.

– А вот скоро придем в Бразилию…

– А што, в этом Абразиле никакого начальства? Пустая земля?

Павел смущенно смеется:

– Португальская земля.

– Значит, не пустая!

Павлу хочется сказать матросу что-нибудь ласковое.

– Ты, брат, не тоскуй! Не любопытно разве мир поглядеть?

– Очень, Павел Степанович, любопытно. Да ведь как глядеть. Опостылело. Забивает в нашей вахте господин Кадьян. Давеча зуб мне выбил перстнем. Сделайте милость, ваше благородие, попросите перевести в вашу вахту.

– Попробую, только выйдет ли? Кадьяна же и просить надо. Он – старший.

Каюта мичманов под шканцами. Парусиновые переборки разбивают ее на три отсека. Павел и Завалишин живут вместе. В свободные часы они теперь мало разговаривают. Завалишин в каких-то таинственных видах изучает испанский. Павел штудирует "Жизнь британских адмиралов". Этой ночью душно. Завалишин лежит голый, накрытый мокрой простыней. Павел в одном белье садится на угол койки товарища и рассказывает о беседе со Станкевичем.

– Да. Нехорошо. Кругом нехорошо. Против зла нужен союз нравственных людей… Под большим секретом, Павел: я написал из Лондона государю письмо.

– Государю? О чем?

– Когда прочитал в английских газетах, что в Вероне европейские монархи постановили не допускать распространения освободительного движения греков это, конечно, старая стерва Меттерних нашептал Благословенному, – я понял, надо открыть Александру Павловичу глаза. Он должен стать во главе международного общества нравственных людей. Моральная сила высоких, честных душ развалит реакцию, уничтожит насилие революции в корне. Государь поймет… Я предложил назвать общество Орденом Восстановления.

Дмитрий сбрасывает простыню.

– Проект продуман мною во всех деталях. Члены ордена будут носить на собраниях белые атласные туники и наплечники с красным крестом, голубые атласные нагрудники с крестом из золотых звезд. У них будут обоюдоострые мечи с рукояткой из креста и надписью: "Сим победим". А на ручной повязке девиз: "Достижение или смерть".

Павел слушает, опершись головой в стенку каюты и вытянув босые ноги.

– Новое масонство-с. Не вижу, какими путями голубая туника воспрепятствует офицерам выбивать зубы у матросов.

– My dear, ты просто глуп, не видишь дальше своего носа. Торжество обрядов очищает души, уготовляет к откровению, а сие последнее сообщает безусловно истины.

Павел фыркает.

– Может, и глуп я, но ты спятил. Совсем как наш корпусной иеромонах проповедуешь. Замени отца Илария на фрегате. Кстати, он чересчур уж воняет от грязи и водки. – Нахимов выпрямляется и огорченно продолжает: – Я думал, ты используешь отличные свои отношения с Михаилом Петровичем, потолкуешь о мордобое, а ты… "Достижение или смерть!" – передразнивает он. – Истинно, кому достижение, кому смерть. Пока Завалишин на письме к государю карьер делает, Кадьян Станкевича в могилу загонит.

– Господи, Нахимов стал оратором! – пытается обернуть спор в шутку Дмитрий. – Демосфен на фрегате! Ты обязательно должен стать членом моего ордена! Слышишь, Павел.

Павел уже снова в своей раковине:

– В шуты-с не годен… – Он задувает свечу: – Спокойной ночи.

Первая станция после пересечения Атлантического океана Рио-де-Жанейро. Шли в португальскую колонию, а прибыли в столицу новой империи.

Вишневский, конечно, когда рядом нет доверенных лиц Кадьяна, бросает едкое замечание: умеют рядиться короли и принцы, лишь бы сохранить власть. Вот как стал дон Педро Португальский патриотом Бразилии!

К императорскому двору лейтенанты и гардемарины доступа не получили. Да, собственно, и не добивались. Любопытно было видеть не бразильское повторение дворов и столиц Европы, а то, чего в Европе нет и не может быть. А тут оказалось, что российский консул и временный министр при новом дворе, господин Ламздорф, может кое-что и настоящее бразильское показать "крейсерцам". Ламздорф, друг Крузенштерна и участник его похода, даже чувствовал себя обязанным выступить в роли радушного хозяина перед дорогими гостями из России.

Ламздорф пригласил офицеров "Крейсера" и "Ладоги" на свою плантацию в глубине страны.

В приливные часы к кораблям подошли туземные гребные суда. Черные полуголые гребцы направили их вверх по желтой от ила Януарии. Обогнули гору, разрезавшую надвое молодой город, и вступили в глубь почти безлюдных лесов. Потом, когда быстрое течение воспрепятствовало плаванию, хозяин и гости пересели на мулов и длинной кавалькадой потянулись по горным тропам.

Все кажется невероятным тропической ночью: чужое звездное небо, мохнатые стволы гигантских пальм, крики птиц и зверей. Даже охота на рассвете, подготовленная Ламздорфом так, чтобы запомнился ее итог надолго, выглядела фантастично и сказочно.

Негры с копьями рассыпаются в чаще, бьют в барабаны и дико кричат, чтобы выгнать ягуара на охотников. Вишневский убивает великолепного пятнистого зверя; негры повторяют свою воинственную какофонию и странные телодвижения танца. Они привязывают трофей к палкам и бегом несут его к дому плантатора.

Два дня среди банановых и кофейных насаждений, и офицеры отправляются в обратный путь. На узких кривых улочках Рио-де-Жанейро копыта мулов вязнут в нечистотах. Толпы черных и коричневых от природы и грязи ребятишек окружают иностранцев, хватают мулов под уздцы. Путешественники вынуждены пробираться пешком через тесный рынок, забитый разноязычной и разноцветной толпой. Много раскрашенных индейцев и еще больше серых сутан католических монахов. Павла увлекает поток людей в сторону навеса, под которым производится продажа негров. Коренастый португалец, с лицом, изрытым крупными оспинами, взмахами плети заставляет живой товар показываться покупателям. Нахимов видит исполосованную мускулистую спину, обнаженные набухшие груди, закатившегося в немом крике ребенка, усталого старика с кривыми, изъязвленными ногами… Мерзкий запах больного, распаренного солнцем, немытого, истощенного человеческого тела шибает в нос. Павел отворачивается и видит рядом хмурых матросов. Тут Станкевич и Сатин, квартирмейстер Каблуков.

– Ужасно! – беспомощно, упавшим голосом произносит Нахимов. Но Сатин презрительно сплевывает.

– Обыкновенное дело, ваше благородие. В этом Абразиле арапов продают, как нашего брата в России.

Зло и нарочито нагло глядит матрос: "Докладывай, мол. И пусть наказывают. А правда все ж моя…" Сейчас нужно что-то сказать обыкновенным голосом, нужно помочь матросу потушить его озлобление. И, неловко покосившись на каменные лица Станкевича и Каблукова – вот-вот и они заявят свою отчужденность, свое недоверие мичману, – Павел отирает потный лоб платком.

– Вонь, конечно, – вежливо говорит Каблуков.

– Да, запахи, – подхватил Павел с облегчением, будто вовремя кинул ему трос квартирмейстер и вовремя он схватил конец, чтобы подняться из залитой шлюпки на борт корабля. Так, еще одно усилие, и все будет – как будто ничего не было… Мичман делает два журавлиных шага и хрипло, строго объявляет:

– С пушкой для вечерней зори быть на корабле. И Каблуков, уже весь во власти дисциплины, лихо вытягивается:

– Есть, с пушкой быть на корабле.

Но Сатин продолжает смотреть в упор с тем же необыкновенно злым и новым для добродушного костромича выражением. А Станкевич словно и совсем не замечает своего офицера.

В конце марта в кают-компании вспоминают, что Павел Нахимов выслужил пять лет и сейчас в столице, наверное, подписан приказ о его производстве в лейтенанты. Вишневский даже дарит из своего запаса эполеты, а Завалишин приготовляет пунш и речь. Пьют торопясь, а речь и вовсе не слушают. Не до праздника, когда сильная качка кладет корабль с борта на борт, и он выпрямляется, кряхтя в шпангоутах, со скрипом рангоута, со стонами в снастях.

Свистали всех наверх, и под проливным дождем Павел на вышке марса следит за уборкою парусов. Один из них не выдерживает напора шквала и с треском рвется в клочья. Матроса вырвавшийся на свободу конец паруса сбивает с рея. Вой ветра заглушает крик, и несчастный исчезает в штормовом облаке водяной пыли. Вода бурлит, как кипяток, и волны теряют свои очертания. Корабль рыскает, и авральная работа продолжается сорок часов.