Год вольфрама - Рауль Герра Гарридо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отец, родом из знатного андалусского семейства, бросил их, я запретил даже произносить имя этого подонка у себя в доме.
— Дядя…
— Прости меня, Ольвидо, я прекрасно знаю, что об отце плохо не говорят, но всякий раз, вспоминая этого негодяя, я становлюсь сам не свой.
Мы поцеловали друг друга в щечку и покраснели.
— Меня зовут Ольвидо.
— А меня Хосе, хотя все называют Аусенсио.
Ее кожа, вот что решило мою судьбу, я прикоснулся к ее коже и вдруг ощутил, что на карту поставлена моя жизнь, свобода, я о многом мечтал, но пока еще ничего не достиг, ради нее я добьюсь всего, трудно поверить, но я влюбился с первого взгляда, все равно что идешь по улице и на голову сваливается кирпич или попадаешь под машину, и сразу все меняется: минуту назад ты был здоров, и вдруг стал инвалидом, внезапно, в один миг; не то чтобы я увидел первую красивую девушку, о которой мечтал тысячу и одну ночь моего вынужденного одиночества, это было бы естественно, хотя и легкомысленно, нет, это было нечто более серьезное, внезапно возникшее в глубине души подсознательное чувство, безошибочная интуиция, минуту тому назад я еще не был влюблен, а сейчас был готов умереть за нее, я так любил ее, что способен был покончить с собой, если бы знал, что не смогу прожить с ней остаток моей пока еще не определенной жизни, я закрыл глаза, боялся, что кто-нибудь поймет, что со мной происходит. Потом я все время следил за ней, но мы ни разу не встретились взглядом, она старалась но смотреть на меня, я был настолько самоуверен, что счел это хорошим предзнаменованием. Ее глаза, фигура, запах волос не сыграли ровно никакой роли, только кожа, прикосновение ее кожи приглушило все остальные ощущения, и это так сильно подействовало на меня, что я впервые в жизни написал стихи, поступок совершенно не в моем духе, весьма заумные стихи, тщательно скрываемые от чужих глаз, в которых я попытался найти объяснение странной жажде, иссушившей мои губы.
— Как тебе вино?
Хелон, старший сын дона Анхеля, своим вопросом поторопился покончить с волшебством.
— Хорошее, раньше такого не делали, терпкое, молодое, в самый раз.
— Пей, пока есть, это наш последний урожай, больше не будет.
— Почему?
Ему не терпелось вернуть меня к этой мерзкой жизни, к грубой действительности, радость ближнего — яд для Хелона. Дон Анхель внес полную ясность:
— Срок залога истекает, платить нечем, земли больше не осталось, в этот раз они отберут виноградники, в следующий могут отобрать дом, остается надеяться на бога и на аптеку.
Хелон своего добился, мне больно было смотреть на дона Анхеля, видеть эту стоическую покорность судьбе, он так любил вендимию, всегда участвовал в сборе винограда, срезал гроздья, вместе с мулом тащил повозку, покрытую брезентом, с которого стекало сусло, давил ногами виноград, вендимия — праздник для детей и главный источник доходов для взрослых, в голову пришла безумная мысль, если бы я был старшим сыном дона Анхеля Сернандеса, я не допустил бы такого разорения, по крайней мере, я бы сражался как зверь, до последнего, эта мысль больно ранила меня, сам того не желая, я опять вернулся к вопросу о моем происхождении, кто я для них? нас не связывали кровные узы, в этом доме, где каждый жил сам по себе, где дети так и не сумели создать собственной семьи, что-то безнадежное было в их одиночестве, неспособность бороться с жизненными невзгодами, какие-то они болезненные, слабые, неприспособленные, полная противоположность моей энергичной натуре и моему оптимизму, черт с ним, с моим происхождением, «по плодам их узнаете их», говорится в Евангелии, по их делам, а не по их происхождению, эта инертность, покорность судьбе не по мне, Хелон прикрывается своей увечностью, своего рода оправдание, чтобы не нести ответственности перед семьей. Хитрый парень, обязанностей нет, зато права есть, дон Анхель уже стар, боюсь, он предпочел бы иметь такого сына, как я, хотя признаться в этом означало бы для него самое страшное поражение, Лусиано уже не воскресишь, а меня он не просто любил, он мне верил, верил в мою силу воли, видел во мне человека, хотя я был молод и мое образование ограничивалось начальной школой, но за плечами у меня была война, а это чего-то стоит, наконец, я был влюблен, правда, лучше, чтобы это последнее обстоятельство осталось незамеченным.
— Я пойду, отец, у меня дела.
Это было сказано таким важным тоном, как будто бы он сообщал, что изобрел порох, нет, никогда нам с ним не поладить, никогда.
— Женщины тоже могут идти, нам с Аусенсио надо поговорить. Да, кстати, я потом скажу, что нужно говорить о его приезде, в любом случае, чем меньше болтать, тем лучше.
Снова объятия, поцелуи, все, кроме Ольвидо, она робко сказала мне «пока», и это тоже было истолковано мной как хорошее предзнаменование, не только красива, но и скромна, что еще важнее, мое воображение приписывало ей все новые достоинства, недостатков у нее быть не могло, как мне хотелось опять коснуться губами ее кожи, «пока».
— Я совсем не помню Доситею.
— Ты ее не знал, она приходится нам двоюродной сестрой. Ей страшно не повезло с мужем, настоящий подонок. Им тяжело живется, я помогаю чем могу.
— Ольвидо — очаровательная девушка.
— Она приезжает раза два в неделю и всегда привозит мне очень вкусный пирог, испеченный Доси, бедняжка не знает, как отблагодарить меня, ну а моя слабость к сладостям хорошо известна.
— Очень красивая девушка.
Я еще не успел произнести эти слова, как пожалел, надо было скрыть свое восхищение, дон Анхель явно что-то заметил, чем еще можно было объяснить его реакцию?
— Она красива, добра и умна. Я надеюсь, что ей повезет в жизни больше, чем матери, поэтому я прошу тебя относиться к ней, как если бы она была тебе сестрой, времена тяжелые, может быть, ей удастся сделать хорошую партию. В любом случае я хочу, чтобы она получила образование и стала учительницей, кто знает, как сложится ее жизнь.
Он был жесток в своей искренности, явный намек на мое происхождение, эгоистично с его стороны лишний раз подчеркивать, что я пария, это уж слишком, я почувствовал себя уязвленным, но не подал вида.
— Ей должно повезти,
