Моя защита. Роман-пьеса - Гульнара Ахметзянова

Брат. Верка тесто поставила, если что, возвращайся на пироги.

Толик. Ну как пойдет.

Брат (зевает). Мне опять до ночи сидеть. Вот бы спать лечь.

Толик уходит. Брат закрывает за ним дверь.

Никто не представляет, как мне хреново, так плохо, что не высказать словами и даже не с кем поговорить. Как быть, когда на душе кошки скребутся и ты ничего не можешь сделать?

Я поднимаю очередную коробку, несу в склад магазина. И черт бы всех побрал! На меня течет вонючая жижа. В коробке оказывается треснувшее ведерко селедки, которое раскалывается окончательно, а до этого успело протухнуть. Всем так ржачно, что я готов всех прибить. Мудачка директриса магазина отказывается платить отдельно за моральный ущерб и соглашается только после того, как я вламываюсь к ней в кабинет и сажусь в кресло. Сперва была мысль идти пешком, чтобы никого не смущать, но злость берет верх, и я решаю ехать на автобусе или трамвае.

Я устал, у меня ноют руки, и я всех ненавижу. Мое преимущество становится заметно еще на остановке, народ шарахается от меня, как от супервонючки. Автобус битком набит, и мое присутствие вызывает омерзение, здесь-то уж некуда шарахаться. Стоящая рядом тетка воротит нос, сначала она пытается отойти, но у нее ничего не получается, и она усиленно отворачивается, в итоге встает вполоборота. Видно, что ей неудобно, но ко мне поворачиваться она упорно не желает, вот тут-то мне в голову приходит мысль со всей силы наступить ей на ногу, что я незамедлительно и делаю. Она мигом оборачивается ко мне со скорченным от боли лицом. Я не отвожу глаз, смотрю на нее прямо, понимающе и заискивающе. Она готова взорваться от злости, но я ее опережаю, жалобно говорю: «Простите». Тетка отворачивается. Я аккуратно достаю у нее кошелек и до остановки, толкая всех, продвигаюсь вперед, вернее, назад, в заднюю часть автобуса, по пути пытаюсь снова запустить руку в карманы, но ничего не получается. В этом деле требуется сноровка. На остановке выходит недовольная тетка вместе с кучкой народа, а входит-то всего пара человек. Становится чуть свободнее, я продвигаюсь дальше по салону, протискиваюсь, толкаю, наступаю на ноги, вокруг недовольно шипят и презрительно оглядываются, время от времени я извиняюсь, а сам радуюсь, нет слов, как радуюсь, что доставляю столько неудобств. На следующей остановке ну очень много народа выходит. Я даже успеваю забросить свой пакет вперед одной тетки на освободившееся место на самом заднем сплошном сиденье автобуса. Тетка оказывается беременной, она недовольно смотрит на меня, она ненавидит меня, она ненавидит каждого, кто сидит в этом заполненном автобусе, а зря, в ее интересном положении надо быть спокойной. Я упорно смотрю в окно, в голове всплывает случай, когда одна бабенка с ребенком закатила мне в трамвае скандал за то, что я не уступил им место. А я не встал. Вот взял и не встал. А она продолжала истерить.

И ей было по хрен, что у меня болит нога до такой степени, что отнимается, что с этой невыносимой болью я перетаскал полвагона тяжелых ящиков, что у меня невозможно ноют руки, ей плевать, что у другого тоже может быть причина, чтобы не уступать это место. Ей плевать на других, лишь бы ей было хорошо. По ее виду я догадывался, что она меня презирает. Я мужчина, и я должен уступить место, чего бы это мне ни стоило. Я мужчина, и я не имею права быть слабым. Мужчины не имеют права плакать, страдать, ныть, быть мелкими. Да, черт ее подери! Если ребенку так тяжко стоять, возьми его на руки! В конце-то концов, ты для себя его рожала, и тебе, а не мне он станет опорой в старости, а может, не станет и поэтому пусть вообще стоит и терпит. А кому легко? Все терпят. Нет, конечно, если это будет человек без ноги, я ему без слов уступлю, потому что я знаю, что ему намного хуже, чем мне. Люди вообще эгоистичные твари, они могут быть хорошими только тогда, когда сами то же самое испытали, когда они имеют представление, каково это. Допустим, если бы у этой молодой бабенки у самой болела нога, она бы, прежде чем орать, спросила бы меня, как я себя чувствую, могу ли я уступить им место. Всего-то надо спросить, как другой человек себя чувствует, и все.

И я бы растаял, я бы встал и терпел. А этой дуре и невдомек, что ненависть порождает ненависть. За окном небо хмурится — наверно, будет дождь. Рядом сидящие бабенка с одной стороны и дяхан с другой, отодвигаясь от меня, придавливают остальных к стенкам. Я смачно зажевываю жвачку и с любопытством оглядываю окружающих. Рядом сидящая бабенка тоже достает жвачку, в это время ее маленькая дочурка начинает канючить, что ей тоже надо жвачку, но та молча сует жвачку себе в рот и как ни в чем не бывало отворачивается. Капризная девка не унимается, чуть не плачет. Щас я вам устрою дележ. Я достаю изо рта жвачку, делю примерно поровну, растягивая резинку в длинную полоску, обе полоски комкаю и одну предлагаю девочке. Неблагодарная девка брезгливо морщится, уродуя и без того несимпатичную морду. Мамаша от удивления выпучивает глаза. А потом как начинает вопить — дескать, какой я бессовестный да как я смею с чужим ребенком так себя вести. Спорить с ней я не хочу, презрительно меряю ее взглядом и просто спрашиваю: «У вас в школе не переходила жвачка изо рта в рот?» Она еще больше расширяет глаза, вот-вот выкатятся, мне неприятно, я отворачиваюсь и смотрю в окно. На следующей остановке беременная и сидящие рядом со мной выскакивают из автобуса, как ошпаренные. В автобусе остаются в основном одни женщины, получается, что они терпеливей и выносливей мужиков. Вот и в этот раз входит несколько женщин, а парниша за ними, как только делает вдох в салоне, тут же выскакивает из автобуса. Или, может, у мужчин с обонянием лучше? Хотя навряд ли, все-таки я склоняюсь, что все дело в выносливости.

Я разглядываю женщин. Навряд ли кто-нибудь задумывается над тем, что среди вас тоже может находиться профессиональная проститутка. А она может быть рядом с вами в магазине, на работе, в транспорте, просто на улице — в общем, в любом месте и даже в вашей семье. И выглядит она вполне обычно, так что никогда и не подумаешь. Вон впереди стоит, на вид простушка, неприметная, но она вполне может оказаться проституткой высший класс. И об этом не знают ее близкие, любимые, потому что это ее тайна за семью печатями. И она постоянно что-то придумывает про себя, врет, фантазирует, и это ее защита. А вон там мужик сидит, он время от времени поглядывает на эту самую простушку, не на длинноногую красавицу, а именно на нее. Из себя он такой же никчемный, серенький, самый обычный, как, наверно, и я. Может, серость притягивает серость? А может, он на нее смотрит как на легкую добычу и на самом деле извращенец или маньяк. Он до такой степени неприметный, что никогда ничего ни хорошего, ни плохого о нем и не подумаешь. Его семья, его дети, его коллеги, которые и не догадываются, что у него в голове, тоже являются его защитой. Защитой, за которую он прячется. А вон тот красив так, что глаз не отвести, у него большие честные глаза, прямой взгляд, широкая улыбка, такой, что сразу внушает доверие, к тому же он хорошо одет, но он может вполне оказаться убийцей или вором. И эта красота — его защита. У каждого есть своя защита, вот в чем дело.

До зуда хочется подойти к этой простушке, подойти сзади, незаметно, неожиданно, но, к сожалению, сегодня невозможно, от меня прет за километр. Все же я решаюсь рискнуть. Встаю и начинаю продвигаться вперед по салону, толкаясь и ни на кого не обращая внимания. И вот я оказываюсь около нее. Она оборачивается и тут же с отвращением отворачивается. Но я не собираюсь никуда отходить, я искоса смотрю в сторону мужика, он тоже не смотрит прямо, его взгляд постоянно блуждает где-то рядом да около, но я сразу понимаю, что его очень интересует моя остановка рядом с простушкой. Вот я встаю совсем впритык и пару раз делаю движение туда-сюда, у мужика аж глаза загораются, и теперь он смотрит не отрываясь. Ах ты, старый извращенец! Продолжать я не стал, боясь преждевременно напугать женщину. Я ловко расстегиваю ширинку своих штанов, достаю наполовину член и сую его в руку простушки, которой она только что поправляла юбку. Она немедленно опускает голову и тут же поворачивается ко мне с немым ужасом. Мужик, выпучив глаза, приподнимается со своего места, чтобы понять, что же происходит. Пока простушка приходит в себя, я уже возле двери. Вот она хрипит в мою сторону: «Сука». Да так беспомощно, что аж противно. Серость остается серостью во всем. А я шустро выскакиваю на улицу, шумную и неугомонную. Иду не торопясь, воняя и разглядывая людей, и размышляю, что вот ведь как жизнь удивительна, у каждого своя судьба, своя история, все свое. И каждый сейчас спешит к своей жизни или смерти, к своему успеху или провалу, к своим близким или ненавистникам. Как же все интересно, однако. Ко всему, произошедшему за день, сейчас я отношусь по-философски — типа, чему быть, того не миновать. Я останавливаюсь, наконец-то поднимаю голову, в безоблачном небе прямо мне в лицо светит солнце. Как же хорошо.