Я плохая мать? И 33 других вопроса, которые портят жизнь родителям - Екатерина Кронгауз

Мы спорили до крови несколько часов. Ты предлагаешь, говорила мне подруга, лишить его индивидуальности, трудности закаляют характер человека, странности и составляют его уникальную личность, мне нравится, какой он – он близкий и родной, я не хочу делать его другим. Это эгоизм, кричала я, оттого что у тебя все было сложно и тебе знаком ад, через который он, может быть, проходит, – ты отказываешься ему помочь. “У него все хорошо, я понимаю его лучше”, – объясняла она. “Нет, не понимаешь, – объясняла я. – Ты вредишь ребенку”.

Это был один из самых неприятных споров, которые я вела в своей жизни. И несмотря на полное мое неприятие ее позиции, мне было стыдно за себя.

Мы все как-то выросли со своими странностями, представлениями о жизни, какими-то детскими травмами и домашними традициями, которые нам нравятся или наоборот. Нас обижали в детстве или слишком любили, нас ругали за несделанные уроки или, наоборот, никогда их не проверяли, нас обижали мальчики и девочки, увольняли, били, мы были бедными, богатыми. Кого-то из нас маленькими и голенькими заворачивали в ледяные простыни, чтобы сбить температуру. И в итоге мы выросли – и, скорее всего, нравимся себе. Мы выросли немножко покалеченными, но сильными, добрыми, мудрыми или какими там словами вы себя описываете, нас любят друзья, уважают коллеги по работе. В советское время это называлось – выросли достойными людьми. Значит, все это было не зря. Значит, это был трудный, но результативный путь. И он – работает.

Мы все хотим, чтобы наши дети были лучше нас и при этом были нам близки. А для каждого это значит что-то свое. Для кого-то – чтобы в Бога верил, для кого-то – чтобы не верил ни в коем случае, а просто Довлатова любил. Это абсолютно естественный процесс выращивания похожих на себя людей, он даже чаще всего незаметен окружающим. Родители его тоже не всегда осознают. Ну, сказал ты вскользь: мальчики не красят ногти и не ходят на каблуках, мальчики не плачут, не смотри на эту женщину – она плохо пахнет, не дружи с этим мальчиком – он грубый, в нашей семье такую дрянь не слушают и так далее, – даже не заметил, просто сказал. Мы все манипулируем детьми и их представлениями о мире просто потому, что очень долгое время наши представления – это и их представления тоже, никаких других просто не существует, взяться неоткуда. Мы искренне делимся с ними нашими взглядами, стараемся их обезопасить, подготовить. Ну и вообще – по правде говоря, хорошо мы знаем только, как обращались с нами. И даже те, кто пытается переломить это и воспитывает совершенно по-другому, все равно рано или поздно реагирует и ведет себя так, как вели себя с ним. Потому что это как условный рефлекс – пока сообразишь, как там по гармоничной теории реагировать, рефлекс уже и сработал по старинке.

Из этого, по идее, должно следовать, что если нам нравятся наши друзья – нам должно быть понятно, почему они воспитывают детей так. Должно следовать, что дети их вырастут такими же. Но нет. Ни их, ни наши. Иначе бы дети порядочных людей всегда вырастали бы порядочными, а дети маньяков – маньяками. Но это не так.

И если родители таскали тебя через весь город пешком, как бы ты ни ныл, и ты вырос походником – это не значит, что твой ребенок вырастет таким же. Возможно, он возненавидит хождение пешком и будет вспоминать все эти походы как тяжелое детство.

Сын моей подруги по прошествии полугода стал главным любимцем класса, расслабился и больше не страдает и никого не колотит. А все, чего я добилась, – еще раз подтвердила своей подруге, что жизнь – сложная штука и даже близкие люди тебя не понимают до конца. Хотя пыталась объяснить ровно обратное.

Конечно, и я хочу, чтобы мой ребенок был похож на меня. Честно говоря, воспитывать его другим совершенно невозможно. Они одеваются так, как мне нравится (а я ненавижу, например, одежду с картинками), Лева любит выдумывать песни на одну и ту же мелодию, как это делаю я и как это делает его дед, я читаю им те книжки, которые мне нравятся, и прячу книжки, от которых у меня сводит челюсти от скуки. Я объясняю им, что такое хорошо и что такое плохо. И надеюсь, что хотя бы часть из этого они запомнят. Но даже когда они маленькие, довольно быстро приходится мириться с тем, что они другие. Я ставила Леве Нину Симон, а он больше всего на свете любит песню “Беспонтовый пирожок” группы “Гражданская оборона” и штаны с нарисованным гаечным ключом. Видимо, так он готовит меня к тому, что чем дальше, тем больше он будет делать то, чего я не понимаю, не хочу, с чем совершенно не согласна и совершенно ничего не могу сделать, как и с этими дурацкими штанами с гаечным ключом. Ну что ж – я буду настаивать на своем, и посмотрим, воспитается в нем такой же упертый характер, как у меня, сможет ли он в конце концов отстоять свой гаечный ключ на штанах.

Глава 10

Куда приводят игрушки?

У меня была кукла Роза. Точнее, к моему появлению на свет от нее осталась только голова. Она была кудрявая, смуглая, глаза у нее закрывались, если наклонить, но правый слегка западал. Это была еще папина кукла. Была собака Моня – она была не моя, а старшей сестры. Когда-то Моня учил мою сестру читать, и вместе они играли в слоги, но однажды сестра заподозрила Моню в жульничестве, потому что он слишком часто выигрывал, поссорилась с ним и оторвала ему ухо. Ухо пришили на место, но доверие так и не восстановилось. Так что Моня тоже был немножко мой.

Была кукла Натали. Она была совсем и только моя. На Барби денег, видимо, не было, а всякие Натали, Мари и Клеры были попроще, с несгибаемыми ногами из дешевой пластмассы, и хорошо шли в продаже. Это я сейчас о ней так пренебрежительно, а тогда я от нее млела. Мама вязала ей настоящие шерстяные платья. Но наша собака Шуша отгрызла ей ногу по колено. Покупать новую как-то никто не спешил, так что я стала толерантной.

Потом было еще лего – набор с девочкой на лошади и маленьким домиком.

Фломастеры со слоником из Италии – штук десять. Кубики – две коробки на троих, а поскольку я самая младшая, то до меня дошел неполный комплект.

Было, конечно, еще какое-то количество игрушек, которые я не помню, но не очень много. Зато были мечты и зависть.

У двоюродных сестер были две куклы – два младенца-негра, мальчик и девочка. У каждого были подгузники и бутылочка. Они пили и писались. Я о них мечтала. Так укреплялась моя толерантность.

В одних гостях, где мы часто бывали, был овощной магазин и бакалея. Такой прилавок с пластмассовыми овощами, с корзинкой, кассой с деньгами, там были пакеты молока, хлеб и еще что-то. В это можно было играть бесконечно: я продавец, я покупатель, я обвешиваю, я ворую, я накладываю, я даю сдачу.

У соседского мальчика на даче была зеленая машинка с педальками. Мальчик был младше меня, и я не помню, могла ли я еще влезть в эту машинку, но помню, что мечтала о ней – и мечтала тайно, так что родителям было об этом ничего не известно. Не знаю, были ли у родителей тогда деньги (в детстве как-то про это не очень понимаешь), но знаю, что мечтать о ней открыто было неуместно.

А еще были каталоги Otto, кажется, – в них была тысяча страниц какой-то неинтересной одежды, а в конце страниц двести игрушек: куклы, прилавки, как в гостях, парикмахерские наборы, наборы врачей – стетоскопы, шприцы, баночки для лекарств, машинки, Барби, аксессуары для Барби, мотоциклы даже были детские. Я даже не помню, чтобы мне чего-нибудь оттуда хотелось конкретного, кажется, мне было достаточно бесконечно разглядывать эти страницы.

К чему я все это веду?

К количеству игрушек в доме. В нашем детстве количество игрушек ограничивалось более-менее естественным путем. Их либо не продавали в Москве, либо на них не было денег. Игрушки не прыгали на нас из каждого ларька, из каждого продуктового магазина, с кассы каждого супермаркета, из газет, журналов, телевизора.

До рождения Левы меня всегда ужасали детские комнаты в квартирах моих друзей и даже моей родной сестры – бесконечные ящики, забитые игрушками, двадцать машинок, тридцать кукол, зоопарки, дома для кукол, парковки для машин, машины на пульте управления, пазлы с головоломками вперемешку, конструкторы, лего. Буйство цвета, формы и полная потеря души. Сломанное, наполовину потерянное, нелюбимое.

Как же так, думала я, ведь все эти игрушки, все это бесконечно покупаемое и даримое лишено какой-то ценности для детей. У меня были отношения с этой головой Розы, я ее помню, а что у них? Сегодня одна машинка, завтра другая, а послезавтра самолет. У них нет никакой привязанности к предметам, сломается – купят новый. Мы же знали, что ничего не купят. А самое ценное вообще привозили из-за границы, это физически не подлежало восстановлению. А наши дети – они же вырастут ужасными потребителями!

Я решила, что своих детей уберегу. Строгое искусственное ограничение научит Леву ценить и выстраивать отношения с игрушками. Я даже вдохновилась примером одной знакомой матери, которая взращивала в своем сыне уважение и зависимость от медвежонка. Она купила десять таких медвежат, и когда ее сын терял очередного медвежонка, забывал его или уничтожал, медвежонок возвращался к мальчику, как черт из табакерки: в машине, за границей, в гостях, в самолете.