Поцелуй зверя - Анастасия Брассо

…и да избавит мя от вечные муки, и сподобит мя Царствия Своего…

И, как всегда, слова выученной молитвы постепенно и непреодолимо стали заменяться собственными, идущими из сердца.

— Спасибо, Господи… спасибо… Даже если сейчас умру, то это и есть счастье…

Он сам не понимал в эти моменты, что говорит, шепча почти беззвучно торопливые слова побледневшими губами, а если понимал иногда — то пугался и гнал, загонял эти мысли, эти догадки подальше, в самые темные уголки подсознания. А если бы не загонял, понял бы… что все это время молится о смерти.

Он закрыл глаза. Вернее, просто не заметил, как они закрылись. Так уже бывало раньше. Когда Марк пытался представить перед собой воочию, а не на иконе святой лик и голубя в сиянии острых лучей.

— Господи, Господи, помоги… прости всех и спаси всех, и…

Лики ангелов то четко, то расплывчато возникали перед глазами — будто они действительно пропадали и появлялись самопроизвольно на огромной старинной иконе. Старец Антоний говорил — это чудо Господне… чудо… Что… Марк зажмурился и снова быстро открыл глаза. Что это? Что такое?!

Марк чуть не вскрикнул — и вскрикнул бы, если бы не пропал внезапно голос. Ему говорили и не раз, что здесь иконы чудотворные, что даже мирра течет из них иногда… но сейчас… Вот оно. Чудо!

Свет. Сине-белый. Прозрачный и густой одновременно, прозрачный, как небо и густой, как облака.

Такой яркий, даже слепящий, он залил церковь, осветив полумрак в каждом углу. Засияли оклады на старых иконах, засияли лица святых и маленькие огоньки свечей в лампадах перед ними.

Но нет. Просто он умер, и Господь услышал просьбу, не произнесенную вслух! Умереть так же, как когда-то давно умер здесь святой, легендарный старец Варнава. Прямо во время молитвы!

Ну, конечно, умер. А иначе — почему совсем не болит спина? Он давно уже стал подозревать, что смерть — это счастье, тем более — такая смерть.

Ликование. Восторг. А главное — покой, всеобъемлющий, немыслимый при жизни. И этот свет… Только немного странно. Он идет откуда-то из-за спины, и Марк никак не может увидеть его источник, словно источником является он сам. Источником двух огромных сияющих лучей, расходящихся от него в обе стороны. Лучей, которыми он даже может управлять!

Он видит сверху, из-под расписного, недавно отреставрированного свода, как движутся внизу фигуры монахов, поднявших изумленные лица. Как они безостановочно крестятся, то и дело указывая руками на… На него?! ОНИ ЕГО ВИДЯТ?!

Чувствуя, что сходит с ума, Марк медленно поднял голову. Прямо над ним, меж светлых, пушистых облаков парили ангелы с белоснежными крыльями, но кроме них он ясно видел тонкие трещины в штукатурке и шероховатое, кое-где потемневшее дерево свода…

Марк очнулся с чувством неизбывного горя. Единственным желанием, таким сильным, что слезы сами собой вытекали из закрытых глаз, щекоча виски — было вернуться обратно. Туда, где не было боли и мук, мыслей и вечных сомнений.

— Очнулся… Очнулся!

— Вот чудо-то… Истинное чудо.

— Да-а, довелось узреть…

Голоса монахов слышались как сквозь вату. Что узреть? Марк открыл глаза. Он лежал в келье, на своей койке. Над ним склонился настоятель. За ними чуть поодаль толпились послушники и монахи… Но Марк видел только глаза старца, устремленные на него с радостью и сочувствием. Глаза «видящего».

— Отец Антоний? — он не узнал своего голоса. — Что со мной?

— Все хорошо, сын мой, хорошо…

Оказывается, старец все это время держал его за руку. Чувства возвращались не сразу. Только теперь Марк ощутил слабое пожатие сухих прохладных пальцев.

— …хорошо, только вот крест твой еще тяжелее, чем я думал, сын мой.

За спинами монахов возникла некая суматоха, что было очень странно для этих тихих, покойных стен.

— Лекарь вот… — проговорил кто-то.

— Не нужен ему лекарь. Не нужен. Оставьте нас одних, — кротко попросил старец.

Все, в том числе и лекарь, в возбуждении и растерянности покинули келью. Дверь за ними закрылась.

Марк приподнялся с тонкой подушки. Он не чувствовал себя больным, только в душе что-то билось испуганной птицей, мешая дышать.

— Слушай меня, сын мой, — заговорил старец, накрыв другой рукой руку Марка. — Тяжел твой крест, но прекрасен. Если вынесешь его, если не обронишь… то в Царствии Небесном будешь у самого престола Господня стоять.

— Почему? Что случилось?

— Теперь тебе в мир нужно, — говорил старец, будто не слыша вопроса. — Не здесь твое место… Не здесь.

— А где?!

Старец задумался, глядя на Марка с улыбкой грустной и тревожной, потом покачал головой.

— Тебе решать. Только тебе, и решение будет не простым, очень не простым…

— Но… что со мной было? Я… летал?! Что за свет я видел?!

— Ты видел свет от своих крыльев.

— Что?

— Я не много об этом знаю, — сокрушенно сказал старец. — И уж никак не чаял узреть на своем веку… ангела.

— Ангела?!

Марк резко сел на постели. Прищурился, недоверчиво вглядываясь в пегие, как перец с солью, волосы старца, в его выцветшие глаза.

— Не много я могу тебе поведать об этом, сын мой. Но, что знаю — расскажу… А ты слушай.

Марк слушал и не верил. Не мог поверить разумом в то, что слышит. Хотя душой, ликуя, уже знал, что все правда, все так и есть! Слова этого человека, невероятные и простые одновременно, подняли такую бурю в сердце Марка, что он почти не воспринимал окончание его рассказа. Опомнился, лишь, когда отец Антоний, грустно посмотрев в глаза послушника и положив ему на пылающий лоб прохладную ладонь, сказал:

— Будь осторожен, сын мой. В выборе твоем — подвиг есть, но есть и… Ну, да ладно. Храни Господь…

…Весь следующий день он провел, не выходя из кельи под предлогом, что болен и потрясен. Все обитатели скита ходили взбудораженные случившимся, история быстро обрастала подробностями и легендами. Впрочем, Марку уединение было на руку. Только вот очень трудно было дождаться ночи. И он молился.

Только когда луна сверкающим шаром закружилась над верхушками елей, Марк позволил себе подняться с колен. Несколько раз подходил к двери. Прислонялся пылающим сухим лбом к прохладному дереву, но каждый раз, щелкнув пальцами, возвращался обратно к окну и смотрел на далекий лес, словно стремясь перелететь через монастырскую ограду. И сам себя уговаривал — еще не пора… терпение… терпение… терпение…

Глубокой ночью, нарушая устав, Марк тихо скользнул в дальнюю келью, где так и остался жить чудик Витек.

Тот спал — это было ясно по дыханию, частому и ритмичному, как у ребенка. Но стоило Марку положить руку ему на плечо, как он подскочил на кровати, бешено раскрыв глаза.