Прощание с осенью - Станислав Виткевич

Последние фазы развития, а скорее упадка, современного искусства укрепляли его в отвращении. Несмотря на то что он не чувствовал себя «человеком, исполненным самого себя», выполняющим с полным соответствием между данными и реальностью свою «миссию на этой планете» (выражение ксендза Выпштыка), при мысли о том, что он мог бы быть одним из «них», этих декадентов, отравленных побочными продуктами извращенного творчества, Атаназия трясло от гнева и омерзения. «Не отравляются только хвастуны и такие переинтеллектуализированные типы, которые в сущности равны тем же хвастунам», — так когда-то по пьянке сказал гениальный Зезя Сморский, чьи ужасные музыкальные опусы, сделанные как будто из сырого мяса, розовой гуттаперчи и искусственных волос, исполнялись по всему миру с неизменным и растущим успехом. Сам он добросовестно травился: его уже два раза спасали в самом известном учреждении для нервнобольных. В третий раз он неизбежно, по идее, должен был сойти с ума, без возможности спасения. Нет, художником Атаназий не был и не будет, хоть кое-кто и говорил ему, что «все еще впереди». А впрочем, разве смог бы он выбрать профессию среди своих бесчисленных талантов, начиная с написания стихов и престидижитаторства и кончая импровизациями на фортепьяно и изобретением новых блюд — нет: все очарование его жизни состояло как раз в сохранении неопределенности. Амбиция быть кем-то для других в Атаназии пребывала в состоянии сна. Он чувствовал, что не следует будить это чудовище, способное разрастись до невиданных размеров. Но разве сама жизнь не могла поставить его перед необходимостью использовать неведомые ему пока силы и возможности? Он снова склонился над собственной глубиной, впрочем, скорее «глубинкой», как над над кратером: gurgito nel campo vasto — крутилась бессмысленная фраза, таинственное клокотание переливающейся через край психической магмы, удушливые клубы клокочущих внутренних наркотиков («Ну разве все это не выдумка, — подумал он. — Кого может интересовать жизнь вроде моей?») давали знать, что чудовище не спит. Так или иначе, но момент, похоже, был чреват напряженностью: «Безумная любовь, первая целенаправленная измена, дуэль: на сегодняшний вечер, пожалуй, достаточно». Мания так называемой «компоновки случаев» была той щелкой, через которую, как через предохранительный клапан, сбрасывалось давление артистических элементов. Клубы странного состояния, самого по себе, не проявившегося пока очертаниями ни одного из реальных комплексов, взметались как будто с самого дна существа личности и растворялись в не поддающемся точному определению измерении духа, пока не падали на какое-то конкретное состояние или на что-то происходящее во внешнем мире. Казалось, рядом, за какой-то тоненькой стеночкой, за перегородочкой, которую можно в любой момент свалить, кроется что-то таинственно-исключительное, а через мгновение произойдет что-то, что превратит мироздание и его самого в абсолютную гармонию, в конструкцию безупречную и одновременно бесконечно странную в своей произвольности. Вот-вот должна была разорваться та бомба, открывая новые миры — и тут вдруг все внезапно мрачнело, становилось далеким и чуждым, тонуло в мутном сознании обычного будничного дня. «Если бы я был художником, то создал бы в такой момент первую идею какого-нибудь произведения искусства», — думал тогда Базакбал и, кажется, был прав. Порой ему казалось, что он может поведать о жизни, о будущем человечества, о вопросах социального развития нечто безумно важное. Хваздрыгель часто уговаривал его написать историко-философское исследование. Но все разбивалось о так называемые «неплотное примыкание клапанов», «асфиксию конечных состояний», «отсутствие функциональных связей между отдаленными пластами интеллекта» — все дано в терминологии самого Хваздрыгеля. По его мнению, самыми интересными типами современности должны были быть всесторонние дилетанты — «les dégénérés supérieurs»[14], маленькие манометры, на которых должны были отражаться все даже самые незначительные изменения в соотношении сил общества. Атаназию очень хотелось быть таким манометром — но к сожалению, он не видел в себе ничего занимательного жизнь сама по себе переставала быть достаточным поводом для существования.

Он автоматически шел через запруженные людьми улицы. Город строился без плана. Как в некоторых частях Лондона, здесь самые жалкие трущобы соседствовали с относительно приличными улицами. Внезапно Атаназий почувствовал себя обыкновенным пижоном, и улица, осенняя, холодная, грязная, всосала его вместе со всеми его психологическими изюминками и еще не рожденными воззрениями на мир и на жизнь. Из-за ряда домов показался сад с решетчатой оградой. В глубине, среди деревьев с желтыми и красными шапками завядших листьев, освещенных арочной лампой, проглядывала белая вилла Ослабендзких. Там царило спокойствие, столь чуждое окружающему городу. Это был остров тихого, чистого счастья среди моря грязного разврата. «Городу» принадлежала Геля Берц, она была его самым существенным символом. Почему же это счастье было перенасыщено такой страшной, такой невыносимой мукой? В одном из окон внизу светилось зеленое пятно абажура. Там была Зося, на самом деле была! Он не мог поверить в это: благодаря его измене она выросла до каких-то нечеловеческих размеров, естественно, не в физическом смысле, она стала удивительной и непостижимой в метафизическом смысле этих слов, как и весь мир в редкие минуты озарения Тайной Бытия. В этот момент он сам был маленьким, жалким, обычным человечком. Он будто входил в порт, как лодка во время бури после неудачного лова.

Госпожа Ослабендзкая раскладывала неизвестно который по счету пасьянс. Зофья, ее дочь, читала университетский учебник по психопатологии. Она изучала медицину без малейшей внешней потребности, следуя каким-то своим, тайным целям. Началось все с научного интереса, потом перешло в обязанность, потом в привычку, пока, наконец, не увязло в чистой доброте, в каких-то школьно-санитарных намерениях, нудных, как потроха на касторовом масле. И тогда появился Атаназий, и все пошло насмарку. Но что было начато, надо кончать — таков был принцип Зоси.

— Тазя опаздывает. Он должен был быть сразу после ужина, — шепнула она как бы себе.

— Увидишь, как будет опаздывать через год после свадьбы, — ответила мама. — Я знаю этот тип беспокойных брюнетов. Он слишком умен, чтобы быть уверенным в себе: он все проанализирует так, что сможет позволить себе все.

— Мама, — начала с упрека Зося, — я совершенно иначе смотрю на жизнь. Мне нужно хотя бы немножко той фантастичности, которой во мне совершенно нет. Он дает мне все это, осуществляет самую большую мечту моего детства.

— Вот увидишь, чем обернется потом для тебя эта фантастичность. Ты его что, на самом деле любишь? — в сотый, наверное, раз спрашивала она вот уже десять дней.

— Я тебе уже говорила, я ничего не называю по имени. А ему говорю, что да, только для того, чтобы он меня не понял превратно — только это, — а впрочем, он и так все знает. Мужчины такие странные, когда речь идет об элементарных вещах.

— Что ты об этом знаешь...

Действительно, об этом Зося не знала ничего. Жених был первым, кто поцеловал ее. Но исходя из прочитанного, изученного и услышанного в разговорах, она думала, что знает гораздо больше матери.

Атаназий без стука вошел в комнату. Он уже не был «пижоном», уже не отдыхал. Вся сложность его существа была здесь, перед ним, как на столе, как на блюдечке, придавленная сокрушительной тяжестью непостижимой любви.

Зося была почти льняной блондинкой, как и ее мать, которая как раз внезапно стала седеть. Обе были даже неприятно похожи друг на друга. Этот факт смягчался тем, что госпожа О. была Атаназию довольно симпатична, несмотря на определенную колкость характера и не всегда тактичную откровенность. Зося была прехорошенькой, особенно для стройных брюнетов. Ее зеленым, немного раскосым глазам, но не так, как у Гели Берц, была свойственна девчоночья кошачесть на бестиалисто-сладострастном фоне, и в то же время — глубина, впрочем зыбкая, и холодная мудрая задумчивость. Полные, очень свежие и красные, немного не оформленные в рисунок губы, дрожащие и неспокойные, контрастировали с прямым и тонким носом, привлекающим внимание своей классической красотой. Она была высока и в меру полна. Руки и ноги тонки на сгибах; длинные веретенообразные пальцы. Конец.

Старика Ослабендзкого, к счастью, уже не было в живых. Это, должно быть, был удивительно угнетавший всех господин, при внешних проявлениях чрезвычайной любезности и обходительности. Обе женщины, несмотря на то, что ни за что на свете никому, даже себе, не признались бы в этом, тихо наслаждались счастьем быть одним в доме и свободно распоряжаться довольно большим имением, как сельским, так и «городским». Семья Ржевских, из которой происходила пани О., кажется, обладала в Малопольше графским титулом. Отсюда легкая, впрочем безвредная, заносчивость и кичливость. Атаназий, как потомок захудалого татарского рода, о котором и пес не знает, был абсолютно неподходящим мужем для Зоси. Отсюда атмосфера мезальянса. Но что делать — время было такое. Госпожа Ослабендзкая привыкла утешать себя тем, что «пример подают верхи», и рассказывала везде, где ее слушали, об австрийской эрцгерцогине, которая вышла замуж за моряка, такого простого «фона», и о княгине де Браганца, жене графа Логойского, дяди Ендруся.