Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

– Что это?! – вскричал Ашот, и повалился черный локон на смуглый лоб, и глаза зеленые заблистали.

– Это дисахарид, состоящий из фруктозы и глюкозы, – сказала толстуха.

– И давно ты на этом сидишь? – спросил Ашот.

– Ну, я не сижу, а стою, вообще-то.

– Давно? – бирюзовые очи его только что молниями не засвистали.

– Как от титьки оторвалась мамкиной, так и приучилась.

– Почему ты раньше мне не сказала?

– А потому что не твое дело, – она всем телом повернулась к нему и, оперевшись о крышку умывальника своим большим парчовым задом, сложила руки на хрусткой желтой груди.

– Хватит. Я пошел домой, – сказал я.

– Погоди. Совсем немного осталось, – бросила мне Манечка, – Ашотик, котик, такси ты мое, зеленоглазое: дисахарид, состоящий из фруктозы и глюкозы, попадая в кишечник, гидролизуется альфа-глюкозидазой тонкой кишки на моносахариды, которые затем всасываются в кровь. Усек?

– Это… какой-то новый наркотик? – с запинкой произнес Ашот.

– Почему ж новый? Напротив, очень старый. Ты и сам его с удовольствием жрешь. Я видела.

– Я – не наркоман!

– Сахар это, дурачок. Сахар, истолченый в пудру.

– Тогда зачем ты тогда…, – он не договорил. И снова повисла надо лбом витая черная прядь.

– Потому что иначе неприлично. Жирная, страшная, да еще непорочная. Что ж люди подумают – ни любви у нее, ни удовольствия.

– Дура ты, – сказал я, – Пойдем. Представление закончено.

– Пойдем.

Мне показалось, что в голосе ее звякнула грусть?

Ашот не стал протестовать. И провожать не стал. Только скулы жестче сделались. Как же ты красив, стервец….

Мы споро пересекли коридор с портретами, – к входной двери.

– Кня-азь! Княги-иня! – крикнула Манечка в конец коридора, где-что-то глухо бухало, – Мы уходим! Провожать не надо! Спаси-ибо вам за сына!

– Слушай, да! – донесся до нас сиплый мужской рык.

– Ая-яй-яй! – перекрыл его женский визг, который, в свою очередь, растворился в грохоте бьющейся посуды.

Хороший был фарфор, – подумал я.

Блеснув металлическими ручками, тяжелая деревянная дверь за нами медленно затворилась, все звуки разом стихли – и звон, и вой, и стоны иностранной певицы, ставшие каким-то уж окончательно гортанными.

– Был мальчик – и нет мальчика….

Такси, к счастью, ждали недолго. В фешенебельных выселках этот сервис организован очень хорошо – не успеешь номер набрать, как машина тут как тут. Мы спешно загрузились и рванули к городу.

Разместившись на заднем сидении, рядом со мной, Манечка первым делом взялась за прическу, утратившую всякие очертания и, как-то там поколдовав руками, освободила голову от волосяного кома.

– Надо же, всего-то пара лишних грамм, а я будто горшки на башке таскала.

– Слушай, зачем ты себя уродуешь? – высказал я давно вертевшийся на языке вопрос, – Зачем ты пытаешься быть хуже, чем ты есть? Ты ж и так не Дездемона.

– Ага, – подхватила она тоном самым беспечным, – Я некрасивая и никогда красивой не стану. У меня нет ни детей, ни семьи. Мне уже даже не тридцать, а я живу в съемной квартире со стареющим педиком. Работу не люблю, талант просрала, – она говорила, а за головой ее, в окне, невидимо текла темень дороги, – Могу сообщить также, что родители мои были алкоголиками. Самыми настоящими, когда дома нет ничего, а пахнет только мочой и тараканами. Хочется быть беленькой чистенькой девочкой, а у тебя вши, и настоящие беленькие чистенькие девочки обходят тебя стороной. И что дальше? – она посмотрела на меня, – А вот что. В десять лет ты умеешь красть еду из магазина, а в двенадцать про тебя говорят, что ты проститутка – а как же, у дочки алкашей по другому и быть не может. И так вот потихонечку добирается до тебя простая мыслишка: будь ты хоть самой хорошей девочкой на свете, не отмыться тебе во веки веков. Ты сколько угодно можешь мыться, хоть до крови, но так и останешься грязнухой. Ты – воняешь, девочка, – она улыбнулась, – А, вот, хрен вам всем. Я – сама себе хозяйка. Я сама решаю, какой мне быть, как жить и каким макаром быть счастливой. Я живу, как хочу, а те, кому не нравится, пусть идут в жопу.

– Извини, я…, – мой голос пресекся.

Волосяной ком лежал на коленях ее парчового платья, в полутьме ком был похож на огромного паука, которого она держала крепко, воткнув в черноту его пальцы.

– Наверное, вот еще что сказать надо. Как-то ночью я прочла книгу. Не знаю, как она ко мне попала. Тоненькая такая, завалящая. Забыл кто-то из гостей, а я польстилась на веселенькое название. И я поняла одну хорошую вещь.

– Что ты поняла?

– Все фигня. Есть же люди, которым куда как хуже, чем мне, а они ничего – живут, вон, веселятся. И все у них по-человечески. Я подумала: расслабься, тетя, жизнь прекрасна! Живи!

– Что за книга?

– Твоя. Тоненькая такая. С пятками.

Жар бросился мне в лицо.

– Это не я.

– Не ври. Я тебя нагуглила. Ты это. А псевдоним дурацкий. Тоже мне, нашелся анархист, – Манечка воткнула в уши наушники и, отвернувшись к окну, всю оставшуюся дорогу делала вид, что слушает музыку.

А-ах….

Сердца полные штаны

Есть друзья, которые и не друзья вовсе, а черт-знает-что. Не потому что неблизки или далеки слишком, а потому что ни рыба, ни мясо, и именно неопределенностью своего человеческого вещества мешают они понять: кто мне этот человек? друг? приятель? механическая кукла, умеющая произносить «муа-муа»?

– Ну, что за человек? Ни одного дельного слова, одни только сопли по сахару, – плевался я.

Мы шли к Андрюшке, который тоже поместился в этой межеумочной категории.

– Он тебе что, теорему Пуанкаре решить должен? – ответил Кирыч раздражением на раздражение.

– Я был бы рад, если бы он хотя бы перестал нести чушь.

– Какой ты высокомерный можешь быть, – поджал губки Марк.

Андрюшка-портняжка пригласил в гости. У него был повод. «21, 178, 72, 17 и 5», – сказал он, приглашая. Говорил он это по телефону, лица его я не видел, но уверен, что пухлые щеки его тряслись, а глаза лучились.

Было у повода и имя – я узнал его влет, едва увидев непроницаемое лицо, хитренькие глазки, тельце вполне симпатичное, а в особенности эту намыленность в повадках, которая не говорила – нет, она вопила.

– Ясно, – сказал я, отступая.

– А мне нравится, когда у людей любовь, – заявил Марк, как будто я был против.

А любви не было. Любви на празднике, сколь импровизированном, столь и многолюдном, было ноль, как ни жался трепетный белый пухляк Андрюшка к умереннной красивости тельцу, как ни громок был Андрюшка в своих планах, сообщая всем подряд, как они будут жить, что купят и где проведут конец дней своих….

Дружок его (а назову-ка я его Аркашей) вежливо улыбался, выхаживал павой по квартире Андрюшки, переоборудованной в ателье, поглядывал на манекены с натянутыми на них разноцветными платьями, прикидывал, сколько все это барахло может стоить и сколько денег может он вытрясти из немолодого жалкого толстяка, желающего любви, готового любить всякого, кто ему себя предложит….

В отличие от Андрюши Аркаша был молод и не очень потрепан. Марк отметил темные глаза-маслины и модную прическу-хохолком. Кирыч ограничился репликой «ничего так». А Сеня и Ваня, гибкие атлеты, только и знали, что воздыхать, как одобряют они выбор портняжки, как рады они за его внезапно устроившуюся судьбу. Андрюшка розовел, в глупом своем счастье напоминая умытую цирковую свинью.

Смотреть на него было невыносимо.

– Он – проститутка, – у меня хватило такта не проорать, а прошипеть это вечно восторженным Сене и Ване, когда мы уселись рядком на липком кожаном диване.

– Ну, и что такого? – пропели слаженно Сеня и Ваня, – Я в институте тоже так подрабатывал. Жрать захочешь, еще не на то пойдешь, – сказал кто-то из них, румяных (кажется, тот, который зубной врач).

– А вы видели? Видели его глаза, – со свистом прошептад Марк, – Андрюша просто светится.

– Ага, как лампочка, – сказал я.

А Сеня с Ваней не забыли громко вздохнуть.

Я же подумал, что Сеня с Ваней все время квасят друг другу морды. Без драк, как я понимаю, невозможно счастье в их семейной жизни.

Их румяная семейная жизнь напоминает итальянскую оперу – им постоянно нужно докручивать свои раздоры до максимума, затем они дерутся, затем плачут вместе, объясняются в любви, а дальше опять живут в унисон, опять ссорятся – и так без конца, удивительно, что никто не умер, никто не сел….

Конечно, уговаривал я себя, все счастливы по-разному, и какое мне, собственно, дело до того, по какому поводу Андрюшка сооружает свои воздушные замки? Был период, когда его каждый божий день насиловали – то красавец-сокурсник нападет, то брутальный слесарь.

– Где они познакомились? – спросил Кирыч.

Сеня с Ваней переглянулись. Марк воздел глаза к потолку. Я опять подумал про то, что только что сказал.