Высоцкий. Спасибо, что живой. - Никита Высоцкий

Дождавшись, когда все выйдут и Михалыч доберется до двери, генерал окликнул его, встал из-за стола и подошел вплотную.

—    Слушай, Виктор Михалыч. Мы ж тэбя уже в пассив списали. А ты — нэт. Молодэц! Этот гастролер все знают. Знаешь, что будет, если ошибешься? Какие шаги предпримешь — минэ говори сначала.

Михалыч, стоя у дверей, нерешительно принялся было снова объяснять свой план действий:

—    Сейчас главное—держать всю группу под контролем. Необходимо наружное наблюдение, прослушка, связь...

—    Всех бэри. Техников, наружку, оперативников, ни в чем тэбе отказа нэ будет.

—    Разрешите выполнять? — выдохнул Бехтеев.

—    Иди!

Михалыч развернулся на каблуках и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Он любил свою работу. От рядового до заместителя начальника оперативного управления КГБ по Узбекистану он дослужился за двадцать лет, не миновав ни одной ступени. Он хорошо знал одно: мелочей не бывает. Вернее, вся его работа — это сплошные мелочи, каждая из которых имеет огромное значение. Когда он разрабатывал кого-нибудь, ему неважно было, с кем он имеет дело: с инженером, связанным с секретностью, перебежчиком, националистом или просто инакомыслящим. Он перепроверял рапорты подчиненных, изучал любую полученную оперативным путем информацию, корректировал свои планы и всегда радовался, находя неточность, ошибку или небрежность. В них-то все и дело!

Как-то, работая по наркотикам, он вычислил торговцев по анализам крови. У семи человек из группы подозреваемых были следы наркотиков в крови и моче, а у двух не было. Серьезный торговец, имеющий дело с большими объемами, никогда сам употреблять не станет. А дальше—дело техники. Когда знаешь правду, остается только слегка надавить. Анализы и есть та самая мелочь. Их взяли в специзоляторе, только чтобы выявить заразные болезни. И Михалыч эту мелочь не пропустил. Был лейтенантом — стал старшим лейтенантом.

Как-то, просматривая анкету вновь назначенного председателя профкома авиационного завода, он обратил внимание на то, что тот указал в графе «Знание иностранных языков» английский со словарем и арабский. «Что можно читать на арабском профоргу закрытого завода?» Обыскали квартиру. Нашли целый склад религиозной литературы.

Никакой интуиции—просто внимание к мелочам.

Если бы не угроза отмены гастролей, то по делу Высоцкого-Фридмана пока все шло гладко. Главное было — держать под контролем всю московскую группу. Дождаться, чтобы деньги появились у них, потом дождаться, чтобы местные закрылись документами. И брать всех скопом: москвичей — с деньгами, а местных—с документами. Затем уже начинать допросы: сначала индивидуальные, потом перекрестные.

Уязвимым местом оставалось непредсказуемое поведение самого Высоцкого. Он мог начать отпираться или просто замолчать. Что ему тогда предъявлять? Показания Фридмана? Скажет, что оговор. Не пацан же он. А предъявлять нужно будет записи телефонных разговоров, фотоматериалы с ним же самим, документально зафиксированное количество концертов. Вот тогда он заговорит. А если не заговорит —ему же хуже... Значит, необходимы прослушка и наружное наблюдение.

Михалыч написал заявку и получил подтверждение. А гастроли Высоцкого в Узбекистане по-прежнему оставались под вопросом. И только за час до совещания у Исраилова ему доложили: «Едет!» И еще — что в состав группы включен какой-то Нефедов. Это привлекло внимание Михалыча. Он почувствовал: вот она, мелочь! И может быть, решающая.

Глава восьмая

НЕФЕДОВ

Москва, 28 июля 1980 года

Толя не сразу понял, почему на него никто не смотрит и почему никто с ним не разговаривает, как будто и нет его вовсе. Сначала он думал, что завидуют. Ведь это он, Толя, оставался с ним до последнего. «Нет, на зависть не похоже...» Все шарахались от него, как от прокаженного.

Никто из Володиных друзей его, Толика Нефедова, и при жизни-то Володи за человека не считал. Так, ходит какой-то лекарь-аптекарь. Мирились, как с неизбежностью. Кто-то ведь должен был делать то, что делал он. И рисковать, и брать ответственность на себя, и с того света вытаскивать, и «лекарство» доставать. Толя большого уважения к себе и не требовал, но некоторые с ним даже не здоровались.

Вообще, все Володины друзья друг друга недолюбливали. Так уж вышло. Но сейчас, когда Володи не стало, все объединились: никаких больше обид, никаких проблем. Пришли люди, которых сам покойный даже на порог в последние годы не пускал. И только один он, Толик, по-прежнему изгой.

В день похорон ему стало ясно: все винят его в смерти Володи.

Из толпы, окружившей театр, выкрикивали: «А вы где были?», «Как вы допустили?», «Вы ведь его друзья! Что вы наделали?!. Толя поднял глаза и увидел — все смотрят на него. Не те, кто кричал, а те, кому кричали.

Он вошел в неосвещенное фойе, обвел глазами собравшихся. А они отворачивались или же упирались взглядом в переносицу.

«Кто и где был — не знаю. А я был рядом. Куда смотрел? Да туда же, куда и вы все, — себе под ноги. А что было делать? Как помочь человеку, который не хочет, чтобы ему помогали? Да нет... Хочет. Но еще больше хочет чего-то еще... Неизвестно чего. Чего сам не знает. Чего нет вообще».

Он, Толя Нефедов, до конца жизни будет гордиться, что это он был с Володей при последнем его вздохе. Дата историческая — 25 июля 1980 года. «А вы, крикуны, где были?»

— Ты тоже считаешь, что я виноват? — спросил он у Пяти Леонидова, но тот отвернулся, обратившись к кому-то со словами: «В сторону, в сторону венки. Тут пойдут люди». И растворился в толпе.

Толя скрипнул зубами и пошел курить в зрительский туалет.

«Ничего. Когда-нибудь поймут и спасибо скажут. Сейчас не время. Сейчас надо молчать. Сейчас оправдываться — только хуже делать. Ему и близким. Вон сколько народу! Вся страна! Можно и стерпеть выкрики непонимающих, обезумевших от этой смерти людей. Да. Смерть—так смерть!»

Толя нагляделся на нее за семнадцать лет работы в реанимации. И только сейчас начал ощущать ее как реальность. Она — реальное существо. Она подкрадывается и вырывает человека из рук его друзей и близких. Она подбирается, когда все расслабятся, когда сон закрывает глаза, когда все вроде бы сделано, чтобы не было ее. Смерть вовсе не черная... Она, как зайчик солнечный, ослепит на мгновение — и все. Поздно! Хватились, а уже кончено!

А ведь Володя ему доверял. Подшучивал, конечно, над дремучестью Толиной, над шутками несмешными, но доверял. Доверял потому, что Толя мог то, чего не могли остальные. И понимал: дело не в медицине, не в диагнозах, дело в чем-то другом. В чем? Толя не мог сформулировать, но чувствовал. Поэтому не причитал, не мучил Володю нравоучениями. Просто делал то, что надо. Доставал «лекарство», выводил из «пике», а главное, был готов. К чему? Сам не знал. Но был готов!

—    Почему заснули ученики Иисуса? — Толик обратился к пожилому мужчине, застегивающему штаны. — Рыбаки ведь неделями не спят, когда рыба идет, а половина учеников были рыбаками. — Мужчина застыл в изумлении, глядя на Нефедова через отражение зеркала. — Почему же они спали, когда Он молился? А это не они спали—это «их спали»... Не мы живем жизнь, жизнь живет нас.

Мужчина, закончив мыть руки, ретировался к двери.

—    Извините, я не понимаю, — произнес он и вышел.

«Конечно не понимаете... и никогда не поймете!»

Толя уставился на себя в зеркало. Взъерошенный, бледный, с красными слезящимися глазами, как будто после суточного дежурства. Он отвернулся от своего отражения.

А вот Володя — понимал, что Толик знает про него, про его жизнь, про его законы больше других. Володя надеялся на него. Он понимал, что Толя — это только инструмент, скальпель в руках хирурга. А «хирург» взял да и убрал скальпель. Решил — всё! Отключаем от аппарата. Резать не будем. Всё!!!

Уже после Бухары Толя поверил, что получает четкие указания «оттуда» — как помогать, сколько и что колоть, как стабилизировать... Он иногда сам удивлялся — как медик, как профессионал — своим действиям, манипуляциям и препаратам, которыми пользовался. Однако непостижимым образом все получалось.

«Никто бы ничего не смог сделать. Даже иностранцы. Про наших и говорить нечего. Все бы стали лечить советами, против воли запирать, чесать затылок, пугать. А надо было просто доверять ему и интуиции своей. Как в том же Узбекистане».

—Таких машин только две в Москве. Одна у Володи, другая у Брежнева. Ладно. Работайте. — Толя снял халат, кинул его внутрь скорой, достал сумку и вразвалочку направился к «мерседесу». Через секунду он уже сидел на заднем сиденье.

—    Вот вам жизнь! — едва поздоровавшись, начал он заготовленную заранее историю. — Вызывают. Молодой парень — сильное удушье. Подключаем к аппарату, вентиляция легких, делаем рентген—повреждений никаких! Прощупываю руками трахею— чувствую: какой-то предмет. Смотрю снимок — ничего. Вот тебе раз, думаю. И тут до меня доходит. Не поверите! Чекушка! Пил с горла и уронил, и она там стоит. А на рентгене не видно — она ж стеклянная. Я говорю дежурному: «Режь!» А он боится. Я ору: «Режьте, суки, а то сдохнет!» Ну, в общем, разрезали! Вынули — точно чекушка! Но, правда, не довезли, помер по дороге. — Толя откинулся на сиденье, готовясь насладиться произведенным эффектом.