Условно пригодные - Питер Хёг

Фредхой, должно быть, понял, что что-то не так: он вышел из класса и открыл ящик, который стоял прямо перед дверью.

В ящике, подняв голову, сидел Аксель, так, как будто ждал, что кто-нибудь придет и откроет крышку. Он попытался разрезать себе язык бритвенным лезвием, ему удалось сделать довольно глубокий разрез. Детали стали известны позже, и то лишь некоторые детали, но бритвенное лезвие мы видели. Потом кто-то говорил, что он сначала съел какое-то обезболивающее средство.

Далее Фредхой действовал решительно и четко, как и в случае, если бы пострадал кто-нибудь другой и ему бы потребовалось оказать первую помощь и срочно вызвать «скорую». С уроков отпустили только наш класс, и уже на следующий день во время утреннего пения сообщили, что жизнь Акселя находится вне опасности.

Мы его больше никогда не видели, никто никого не допрашивал, и больше к этому происшествию не возвращались. Но когда через три недели наступила Пасха и дети учителей после каникул не появились в школе, то все поняли, что это связано с тем случаем,- сомнений в этом не было.

Это я и рассказал Августу в туалете, чтобы объяснить письмо.

– Если в этом никто не сомневался,- спросил он,- почему же она спрашивает?

Он был на голову ниже меня и к тому же всегда немного горбился, и сейчас тоже. Ссутулившись, он поглядывал на меня из другого угла кабинки. Несколько раз затягивался, потом тушил сигарету, осторожно взявшись за горящий кончик и убирая его, чтобы не пропало ни крошки табака. Через некоторое время снова закуривал.

Он курил так, как курят только взрослые, да и то не часто. С жадностью. Это было странное зрелище. Маленькое тело – и эта жадность.

Он был на два года младше меня, на год моложе всех остальных в классе, потому что я ведь был переведен на класс младше, когда приехал из «Сухой корки». Никто не сказал, откуда он взялся, видно было, что он не может учиться, хотя все быстро схватывает,- и все же они приняли его в класс, где учились дети на год его старше.

Я не смог ответить ему: наружная дверь медленно открылась, было похоже на то, что ее открывал учитель. Мы уже довольно долго здесь пробыли, и, может быть, нас хватились. Стряхнув отовсюду пепел, мы спустили воду и вышли из туалета.

В тот вечер он попросил лишнюю таблетку нитразепама, но ему не дали.

Он ничего не сказал и, походив сосем недолго, улегся так, как будто заснул.

Выглядело это неубедительно.

И все-таки я почти его не слышал. Когда мы пролежали в течение часа – так показывал будильник,- приоткрылась дверь. Совершенно беззвучно, но я почувствовал сквозняк, двигался он очень тихо.

Выход из корпуса был закрыт по ночам, он пошел по коридору к лестнице в подвал, в подвале находилась кухня. Я решил, что он проголодался, однако ходить туда не имело никакого смысла – на холодильниках и морозильниках висели замки.

Но дело было не в голоде. Он не зажег света, казалось, он видит в темноте, словно животное. Я стоял на верхней ступеньке лестницы, сначала было тихо, потом открылась газовая плита. Тогда я пошел за ним вниз и включил свет.

Открыв дверцу плиты, он забрался на нее. Он стоял как во сне, повернув голову и пристроив ее на решетку над конфорками. Одной рукой он пытался удержаться, другую положил на ручку плиты. Глаза у него были закрыты. Сначала он не заметил, что горит свет. Я наблюдал за ним, а он открыл газ, совсем чуть-чуть, и как будто глотнул из конфорки. Потом снова ее закрыл.

Открыв глаза, он увидел меня.

– Мне было не достать,- объяснил он.

– Это промышленная плита,- сказал я.- Она на полметра выше, чем те, которые стоят в домах.

Сам он идти не мог, и я взвалил его на спину. Он казался таким легким, даже когда я поднимался по лестнице. Изо рта у него пахло газом.

Я положил его на свою кровать.

– У меня все под контролем,- сказал он.- Я сплю в гостиной. Когда они засыпают, я иду на кухню. Нужно столько, чтобы можно было заснуть. Но не так много, чтобы невозможно было вернуться в кровать.

Ребенок уже некоторое время говорит о том пространстве, которое ее окружает. Она использует такие слова, как «здесь», «там», «внутри», «внизу», она очень подробно описывает окружающий мир, ей двадцать месяцев.

Но она не говорит о времени: «завтра», «вчера», «через месяц» для нее еще ничего не значат. Она говорит «через некоторое время» и имеет в виду все формы будущего времени.

Мы начинаем постигать пространство, прежде чем мы постигаем время.

Но скоро она начнет говорить о времени. И тогда она скажет о нем, что оно идет.

Мы говорим, что время идет. Что оно бежит. Что оно словно река. Мы представляем себе, что у него есть направление и длина, что оно может быть описано так, как мы описываем пространство.

Но разве время то же самое, что пространство? Тем, чем я занимаюсь сейчас в лаборатории, я занимался и вчера, оба события относятся к одному и тому же месту, они не разделены в пространстве. Но у них разное время.

Есть и другое различие. Думать о пространстве можно без всякого труда. Когда думаешь о времени, всегда становится больно.

Может быть, все наоборот, может быть, с боли все и начинается. Поскольку ей всегда пытаешься найти объяснение – беспричинную боль вынести невозможно. И тогда пытаешься объяснить ее при помощи времени. Именно это приходилось говорить самому себе, сидя на кровати рядом с Августом, от которого пахло так, как будто он был наполнен газом. Приходилось говорить самому себе, что все это потому, что он не мог заснуть, само по себе это не страшно, просто в это время суток ему всегда тяжело. Дело было во времени, это оно было трудным, говорил я сам себе.

Как будто это можно было считать объяснением.

Бывает, что ребенок приходит ко мне, хотя я нахожусь в изоляции в своей лаборатории, так и должно быть, это часть того договора, который мы заключили. Иногда она обращается ко мне, иногда она ничего не говорит, а просто подходит поближе, нерешительно, с любопытством, без всякой неприязни.

Бывает, что она касается меня, протягивает руку или прижимается ко мне. Эта не похоже на ту ласку, какую видишь у взрослых. Ей как будто просто надо при помощи органов осязания убедиться в том, что я существую. Или передать мне какое-то сообщение.

Я сидел у кровати Августа, пока он не уснул. Я сидел на корточках, чтобы у него не было ощущения, что я слишком близко.

Он не сразу заснул, даже сейчас ему не удалось сразу заснуть. Как будто какая-то часть его нуждалась во сне, а другая часть слишком боялась сдаться.

Руки его лежали на одеяле, кулаки были крепко сжаты. Мне пришла в голову одна мысль. Я взял его руку и разжал ее, а потом вложил в нее свою. Ладонь у него маленькая, так что он держался за три моих пальца. Таким образом я смогу почувствовать, когда он заснет,- тогда его ладонь откроется. Словно сообщение.

11

В «Сухой корке» существовало такое правило: если у тебя возникали проблемы личного характера, ты мог обратиться к своему классному руководителю,- у меня им был Вилли Эрскоу. Он пользовался популярностью и уважением, у него был красный спортивный «MG», на котором он гонял как черт, но когда я проучился в этой школе полгода, он разбился насмерть, да к тому же разговаривать о себе с учителями всегда считалось признаком слабости.

К школе Биля был прикреплен психолог, пожилой человек, с которым я встречался дважды. Он никак не мог запомнить, как меня зовут, а после второй встречи заявил, что, в общем-то, все в порядке, и после этого я его больше не видел.

Прошло девять месяцев, и мне сообщили, что теперь мне назначают постоянное время раз в две недели, во время уроков, скорее всего, во время труда или когда нам будут читать вслух. За мной приходил учитель, который выводил меня на южную лестницу, куда нам ходить не разрешалось. Потом дверь за мной запирали, и надо было подняться на пятый этаж, а потом по небольшой лестнице в кабинет школьного психолога.

Там и сидела Хессен.

В первый раз она спросила меня, часто ли я думаю о Хумлуме.

– Ты часто думаешь об Оскаре? – спросила она.

Обычно помнили только твое имя, а иногда даже и его не помнили. Хессен говорила об интернате Химмельбьергхус, и о королевском воспитательном доме, и о том, что судья подтвердил неопределенный срок в воспитательном доме, и о Хумлуме так, как будто мы встречались раньше.

Тогда я чуть было не рассказал ей все. Но все-таки решил подождать.

Разговоры с ней обычно не касались непосредственно того, ради чего мы встречаемся. Говорили о другом и делали разные тесты: Роршах, тесты на реакцию и множество тестов на проверку интеллектуальных способностей.

В комнате не было ничего, кроме стола и нескольких стульев. На столе перед ней никогда ничего не лежало, даже карандаша.