Катали мы ваше солнце - Евгений Лукин

— Что ты там блекочешь, страдник? Не мог царь-батюшка такое указать!..

— Да пьяный он, берендеи! Вы на него только гляньте!.. Морда — клюковка, глазки — луковки!..

— Грамоту, грамоту кажи! Что ты тут языком плещешь!.. Языками вон и мы городьбу городить умеем!..

— Да есть грамота, есть! — надрывался вконец испуганный бирюч. — Тут, за пазухой!.. Зябко доставать было!..

Скинул рукавицы, полез за грамотой. Берендеи вырвали у него из рук пергаменту с царской печатью, прочли по складам. Всё совпало — слово в слово. Ещё один вздох прокатился по рынку.

Как дождевой пузырь, вскочил над толпою Шумок.

— Обморочили волхвы царя-батюшку! — Рванув, распахнул на груди полушубок. — Дождёмся ужо! Погодите! Всех нас в бадье опустят на самое донышко!..

— Обморочили!.. Обморочили!.. — подхватили истошные голоса.

— Бей волхвов! — взвыл Шумок, но был сдёрнут с бочки — или на чём он там стоял?..

— К боярину!.. К боярину!.. — послышались крики.

— Да что к боярину?.. Чем боярин-то пособит?.. Самому князю в ножки пасть! Один у нас теперь заступник, одна надёжа!..

Толпу разболтало, что озеро в непогоду. Никак не могли решиться, в какую сторону двинуть всей громадой: волхвов ли идти бить или же князю жаловаться… Воспользовавшись общим замешательством, бирюч и храбры начали помаленьку выбираться из толчеи, когда раздался вдруг со стороны слободки конский топот и, заметав обочины снежной ископытью, на рыночную площадь ворвались четверо верховых. Ахнул люд, кинулся навстречу, ибо первым на низкорослой большеголовой лошадке ехал сам князь. Надёжа и заступник.

Осанист и грозен сидел в высоком седле теплынский князь Столпосвят. Ликом смугл, брадою серебряно-чёрен, брови — что два бурелома. И голос — низкий, рокочущий. Совсем бы страшен был князюшка, кабы не мудрая пристальность в воловьих глазах да не задушевность гулкой неторопкой речи.

— Теплынцы!.. — воззвал он звучно, потом замолчал и надолго опустил голову, погрузившись в скорбное раздумье. По толпе пробежал изумлённый шепоток. Слободской люд привык называть себя берендеями и к слову «теплынцы» прибегал лишь затем, чтобы подчеркнуть своё превосходство над сволочанами. Немедля обозначилось в разных концах рыночной площади некое суетливое, но вполне осмысленное движение. Сволочане посмекалистей, услышав первое произнесённое князем слово, принялись торопливо завязывать мешки с явным намерением поскорее дать тягу. А вовсе смекалистые даже и завязывать не стали: царап шапку — да бегом с площади.

Князюшка тем временем вскинул дремучую бровь и обвёл подданных проникновенным взором. Потом заговорил снова.

— Знаю… — истово молвил он и впечатал растопыренную пальчатую рукавицу в расшитую тесьмой грудь. — Знаю о вашей беде и печалюсь вместе с вами…

Люд затаил дыхание — ждали, что скажет дальше.

— Волхвов вините?.. Да только не в одних волхвах суть… То не волхвы — то брат мой единоутробный, сволочанский князь Всеволок воду мутит… И лжёт, и ползёт, и бесится! Завидно, вишь, ему стало, на житьё ваше привольное глядючи, вот и подбил царя-батюшку указ написать…

С голодным рыком теплынцы завертели головами, высматривая сволочан, но те уже все исчезли. Даже самые непонятливые.

— Князюшка!.. Заборонушка ты наша!.. — Те, что поближе, рванулись пасть в копыта спокойной низкорослой лошадке. — Не погуби!.. Замолви словечко!..

Князь поднял руку, и вопли стихли.

— Замолвлю… Замолвлю, теплынцы!.. Может, и смилуется царь-батюшка… А не смилуется… Ну что ж… — Тут Столпосвят выпрямился, запрокинул окладистую с проседью бороду. — Тогда суди нас ясно солнышко!..

Глава 4

Беда беду кличет

Из умственной толчеи выглянула вдруг горестная поговорка, сложившаяся, должно быть, сама собой:

«Вот тебе, бабушка, и нечётный день!..»

Какая бабушка?.. При чём тут бабушка?.. Скорее уж дедушка, поскольку поговорка явно предназначалась для старого Пихто Твердятича, огорошить которого Кудыка собирался прямо с порога.

Да, дожили… Повилась-повилась стружечка — и кончилась. Что ж теперь будет-то? Ежели князь Столпосвят не сумеет уворковать царя-батюшку — это ложись всей слободкой да помирай!.. Ну, положим, лоботёсам разным вроде Шумка с Докукой даже и указ не во вред — наобляп режут, чуть лучше сволочан. А вот подлинным-то искусникам как теперь жить? Ни тебе тепла в доме, ни привычной сытости…

В мысленном затмении брёл Кудыка слободкой, плёлся — лишь бы нога ногу миновала. Не радовали его теперь ни искорки в сугробах, ни мягкий шёпот снега под ногами. Переплёвах в пяти от родной подворотни обозначилось вдруг перед смутным Кудыкиным взором ярко-малиновое пятно. Очнулся — как из яичка вылупился.

Напротив ворот переминался гнедоподвласый[40] конёк, впряжённый в щегольские варяжские санки, с которых навстречу Кудыке лениво поднялся тугомордый отрок в шубейке, крытой малиновым сукном. Человечек — весь с надолбу, посмотришь — страх берёт. Левое ухо, выставленное напоказ из-под шапки, пронято дутой золотой серьгой, и такого же золота цепь болтается на шее.

По спине Кудыки прошёл озноб, все позвоночки пересчитал. От Кощея пришли, не иначе…

— Ну ты что ж, Кудыка? — не поздоровавшись, гнусаво запел незнакомец, разводя болтающиеся чуть ли не до колен рукава. — Мы тебя бережём, хоромы вон ни разу не горели, а ты… Умаялся, чай, на нас сидя?

— Так я ж за оберег заплатил… — предчувствуя новую беду, выпершил Кудыка.

— Ась?.. — То ли недослышав, то ли не поверив, тугомордый подался к древорезу украшенным серьгой ухом. — За-пла-тил?..

— Сколько мог! — истово подтвердил тот, выголив на детину круглые честные глаза. — Человек я маленький, шкурка у меня тоненькая…

Детина сначала онемел, потом вскинул руки и отряс рукава до локтей. Показались растопыренные пальцы, унизанные лалами, яхонтами и сердоликами, причём все перстни, по обычаю берегинь, были повёрнуты каменьями внутрь.

— Шкурка? — зловеще переспросил рослый берегиня. — Да твоей шкуркой терема крыть — не протекут! Убогим представляешься? Заказов, плачешься, нет? А у самого в повалуше берендеек до потолка!.. — Внезапно замолчал, полюбовался перстнями и, повеселев, уронил рукава.

Охнул Кудыка, вспомнил утрешнего мужичка-сволочанина — и такое сердце взяло, что сам бы себе язык перекусил.

— И сколько теперь? — спросил он в тоске.

— Сколько?.. — Берегиня прищурился. — Облупить бы тебя до мосольчиков, чтобы впредь не врал, да уж ладно, прощаем… Бери большой оберег…

— А малый куда? — пискнул Кудыка.