Перо фламинго - Наталия Орбенина

– Нынче, дорогая, я навестил Лаврушу. Знаешь, я очень тревожусь о нем. Он совсем, совсем плох. Доктор говорит, что при таком течении болезни для юношеского организма важны сочувствие и уход, чтобы родная душа была рядом и придавала ему силы. Признаться, мне стало совестно, что я совсем забросил его. Я подозреваю, что он и заболел-то от одиночества. Ведь он такой чувствительный мальчик! И вот что я подумал, я заберу его домой, и мы быстро поставим его на ноги. Никакая сиделка не заменит любви и тепла близких людей!

Соболев произнес все решительным тоном, он и не предполагал обсуждения с женой, считая ситуацию очевидной. Поэтому он страшно удивился, когда вместо её ответа послышалось сначала сдавленное всхлипывание, а потом и вовсе рыдания. Серафима, сидевшая на диване с рукодельем, уткнулась в него лицом и плакала навзрыд.

– Боже милостивый, это еще что такое? – изумился супруг.

Сквозь слезы, глотая слова и мешая их с обидой, она попыталась рассказать ему, как она устала, как она изнемогает в детской, в бесконечных хлопотах и тревогах за Петю, который все хворает и хворает. Его плач, его понос, его судороги, его воспаленная кожа – все это повергает её в отчаяние. Она не спит ночами, она все время думает о ребенке. Она не может ничего делать, ни о чем думать, только о ребенке. Разве он, отец, не замечает этого, не разделяет её тревоги? И вот теперь, именно теперь в доме появится еще один больной мальчик, который тоже требует ухода и любви. Неужто у него нет матери, которая могла бы за ним присмотреть?

Викентий Илларионович задумался. И впрямь, он совсем забыл о сестре. Пожалуй, можно её позвать и разрешить некоторое время побыть в его доме, пока племянник не поправится. Он решительно тряхнул головой и улыбнулся жене:

– Умница моя! Ты дала мне замечательный совет.

Прошло совсем немного времени, и в квартире раздался нетерпеливый звонок. Горничная поспешила открыть и позвала барыню. Серафима Львовна вышла в прихожую и замерла. У дверей стояла высокая худая женщина, по-деревенски замотанная в платок, с резкими чертами лица, которые казались смутно знакомыми.

Василиса Когтищева, золовка, догадалась Серафима. В душе повисло тревожное, неприятное чувство.

Глава шестая

Лавр уже направился к дверям, но столкнулся там с камердинером дяди.

– Пожалуйте, Лавр Артемьевич, к барину, да поспешите. Просит!

Лавр поспешил. Когда он вошел к дяде, тетушки там уже не было, но её недавнее присутствие угадывалось по витающему запаху духов и взволнованному виду профессора.

– Что, братец, похоронили мы нашего Петьку! – произнес Соболев каким-то деревянным голосом.

– Дядя! – Лавр устремился к Викентию Илларионовичу и обнял его. В этот миг он хотел сказать, что всегда будет рядом. Всегда будет предан, всегда будет любить и всегда готов заменить потерянного сына. Но не сказал, потому что вдруг пронзила молнией ужасная мысль, а вдруг именно это и наведет профессора на подозрение, что он, племянник, и убил единственного сына, чтобы занять его место?

Лавр отстранился и осторожно заглянул в глаза дяди. Черный мрак ночи встретил его, бездна, морок. Лавр испугался.

– Ты говорил с полицейскими? – вдруг спросил Соболев.

Лавр замер и напрягся всем телом.

– Да, но мне нечего им сказать.

– Разумеется, разумеется, тебе нечего сказать, нечего скрывать. Но я прошу тебя, будь осторожен и деликатен. Думай, что говоришь. Я не позволю устраивать из семейной трагедии дешевую мелодраму на потеху скучающей публике!

– Конечно, дядя Викентий, конечно! – дядя позволял племяннику дома называть его по имени.

– Видишь, как меня подкосило. Береги Серафиму, будь с ней повнимательнее, береги честь семьи! Будут говорить с тобой в полиции, иди, говори. Серафиму одну не пускай. Ходи с ней повсюду. Зою одну не оставляй. Бог знает, что напридумывает полиция. Им дай палец, откусят руку!

Из дома Соболевых Лавр вышел в большой тревоге, взял извозчика и направился к себе на квартиру. Въедливый полицейский не выходил у него из головы. Как всякий человек, занимающийся фотографией, Когтищев имел цепкий взгляд и умел читать физиономии. Облик полицейского невольно привлек его внимание. Сердюков был высок ростом, под форменным сюртуком угадывались крепкие мускулы, хотя плечи казались непропорционально узкими, отчего сам он казался еще более высоким и худым, точно цапля. Схожесть с этой птицей усугублялась тем, что Сердюков имел совершенно белую кожу, светлые волосы, белесые брови и ресницы, которые терялись на этом, казалось, невыразительном лице. Крупный нос нависал точно клюв, придавая порой следователю угрюмое выражение. Однако и угрюмость, и невыразительность мгновенно исчезали, когда в глазах Сердюкова загоралась мысль. В первый раз Когтищев говорил со следователем недолго, но ему хватило времени, чтобы понять, что перед ним человек непростой, и он явно не удовлетворится этой поверхностной беседой. Мысль о неизбежности встречи вызывала у Лавра тянущее неприятное ощущение в желудке, мозг работал лихорадочно, сознание металось в поисках выхода из ловушки, в которую он загнал себя сам, в тот момент, когда увидел проявленные фотографии, ужаснулся и не показал их Соболеву, как поначалу собирался.

На следующий день после похорон кузена Петра Когтищев целый день провел в своей фотографической мастерской, возился с камерами, которых теперь было около десятка, снимками, фотографическими пластинками, что-то переставлял, протирал и все думал, думал, думал. Несколько раз подходил к железному ящику, запертому на ключ, где хранились наиболее ценные работы, и стоял в нерешительности. Один раз он даже уже взялся за холодный металл и повернул ключ, и в этот момент постучали.

Когтищев, даже не оборачиваясь, не глядя на посетителя, уже знал, что это следователь Сердюков.

Полицейский вошел легким и быстрым шагом, снял шляпу и бросил вокруг цепкий взор.

– Дозволите войти?

– Прошу! – Когтищев поспешно отошел от заветного ящика и жестом пригласил гостя. – Я знал, что вы придете, – он чуть помолчал, собрался с духом, – я видел, как вы говорили на кладбище с горничной.

– Вот и славно, что вы сами взяли быка за рога, – следователь оживленно кивнул, небрежно бросил шляпу и перчатки и свободно расположился на небольшом полосатом диване, на котором по обыкновению устраивались мимолетные подружки Лавра. – Вы облегчили мне задачу, Лавр Артемьевич, а то я прямо не знал, как и подступиться. Я полагаю, что мы будем говорить о странных, таинственных снимках, не так ли?

– Как вам будет угодно.

– Итак, что мы имеем? – следователь развел руками. – Мы имеем дело со странными непонятными фотографическими снимками, один из которых изображает тяжкие мучения вашего кузена, только что покинувшего мир иной. Второй снимок нам пока непонятен, и посему пока оставим его в стороне. Я правильно излагаю? Судя по всему, вы никому их не показывали, за исключением горничной, которая увидела их совершенно случайно.