Падение Херсонеса - Валентина Фролова

Целовала близких. Ласкала, прижимала к груди любимого котенка.

В дворцовой зале было много народу. Василий вызвал всех, кому предстояло сопроводить Порфирогениту. Василий отдавал распоряжения. Константин, мрачный, сидел на обитой парчой скамье.

Порфирогенита после бессонной ночи была бледна. Ни кровинки в лице. Даже природной смуглоты поубавилось. Глаза ее, огромные сияющие глаза, были полны слез. Слезы ручьем лились по щекам.

— Зачем, Господи, ты дал мне красоту? Родиться бы мне уродиной, родиться хромой, горбатой. Никто бы меня не видел, ни царь болгар Самуил, ни князь славян Владимир. Жила бы я в нашем доме, рядом с вами, дорогие мои братья, рядом с вами, милые сердцу слуги. Жила бы, не покидая гинекеи[6].

Константин уронил голову на грудь. Он сам готов был плакать.

Два царя, два брата были очень похожи. Одинакового строения головы, носы с горбинкой, черные глаза, стесанные, словно из камня сотворенные скулы. Но похожи были так, словно Василий — отец, Константин — сын. Василий, смолоду в заботах государственных, старел на глазах. В последние годы особенно быстро. Был почти сед. Поседела даже борода. Константин — охотник, беззаботная душа, мужал, стал шире в плечах. Но всегда был молод.

У знатных женщин Византии жизнь, скрытая от любопытствующих глаз. Им редко приходится покидать гинекею. Но дочь царей, сестра царей имеет право на своеволие. Анна и Константин были с детства дружны. Сестра была прекрасной наездницей. Как Артемида-охотница. Константин выезжал на охоту в леса и горы Месимирии не с собаками, а с двумя барсами. И барсы так же преданно лизали руки Константина, как и руки Порфирогениты.

Больше такой охоте не бывать.

— Брат мой, дорогой мой брат, — уронила голову на плечо Константина Анна, — скажи мне слово, я буду помнить его.

— Прощай, сестра!.. — Губы Константина задрожали. Он смолк на минуту. Не сдержался: — Стыдно, ромеи! Стыдно! Герои, наследники Героев Рима, торгуем женской красотой.

Отстранил сестру и быстро вышел из залы.

Мертвая, напряженная тишина сковала всех.

Первым пришел в себя Василий. Подозвал к себе друнгария, крупного, костистого, просоленного морем грека.

— Какой корабль ты считаешь наиболее надежным? — спросил он морехода.

— Позволь, Благочестивый, — с почтением и преданностью ответил тот, — взять снова «Двенадцать Апостолов». На нем Порфирогените будет спокойно.

— И два корабля сопровождения, — распорядился василевс. — Возьмешь вот этот дромон, «Победоносец Ромейский». И вон тот «Святой Дмитрий Воин». — Гавань была недалеко от дворца, корабли были видны из окон.

— Слушаюсь, Благочестивый.

— Ты опытный мореход. Ты умеешь то, чего не умеют другие: ходить, руководствуясь солнцем и звездами. Но с Порфирогенитой ты, друнгарий, будешь идти только и только вдоль берега. Никаких случайностей быть не должно! Я не прощу тебе их.

— Ты повелел, Благочестивый. Я исполню.

Анна присела на скамейку. И, уронив голову на ладони, беззвучно плакала.

Василий подошел к ней.

— Сестра! И мне тяжело. Как в гроб кладу красоту твою. Но ты вот о чем подумай, сестра. Те, в ком течет царская кровь, не могут жить, как живут простолюдины. Возможно, это господь бог велел тебе спасать империю.

Что он мог, могущественный царь Византии?

В Болгарии собирал войско Самуил. Не простил — не хотел прощать — ослепления ромеями взятых ими пленных. Там же поднимались мизяне. Передовые отряды их уже вторглись в пределы фракийской фемы. В Азии почти катастрофа. Только мужество легионеров, стойкость шеститысячного отряда руссов и умелое противодействие отряда наемных армян спасало Константинополь. Варда Фока подымал все новые и новые полчища азийцев. Они множились, как саранча в сухое лето.

Руссы были надежны.

Но служили не ему, василевсу.

Служили князю Владимиру.

На палубу дромона «Двенадцать Апостолов» Порфирогенита поднялась в окружении трех десятков ромеев. Были среди них и великомудрые магистры, которым предстояло описать это событие и оставить папирусы для истории. Был митрополит Кирилл и несколько пресвитеров, в Скифии Порфирогените предстояло венчание. Были евнухи, знатные патрицианки, две наперстницы, подруги и прислужницы.

После девяти дней пути ступила Анна на скалистый берег Херсонеса. Все кручи, подступающие к берегу, были усыпаны светлобородыми воинами князя Владимира. Славяне видели невиданное: ход торжественный, полный почтения к юной царевне, в которой кровь Константина Багрянородного. В этом их уже просветил пресвитер Анастас.

Видели, впереди шел, тяжело и неспешно ступая, мощный, как Добрыня, заслонявший Порфирогениту собой, сам митрополит Константинопольский Кирилл. Голова митрополита, верно, была уже вся седа. Из-под головного убора незнакомой славянам формы, серебряно сверкавшего на солнце, выступали такие же серебряные волосы. Но в мохнатых бровях и густой бороде было еще много черноты. За митрополитом шествовало священство. И уже за ними — девочка. Тоненькая, как лоза виноградная. Высокая. Непривычно и красиво одетая. Шла с высоко поднятой головой, венцом увенчанная. Было в ней, в ее юной худобе, во всем облике, что-то трогательное и щемящее. За ее спиной по лестнице, по кручам херсонесским подымались послы василевса, патрикии, магистры, стража, слуги. Три корабля, украшенные пурпуром, покачивались на легкой волне у причала. На хоругвях изображение пречистой девы. И хор гремит «Гряди, голубица…» Да так мощно, так проникновенно, что дрожь пробирает. Трудно было сдержать незнакомое, невесть откуда взявшееся волнение, восторженное переживание. Славяне смотрели, слушали, содрогаясь. И в душах многих готова была родиться вера невесть во что, в любое чудо. В то, что эта высокая девочка в одеянии невиданного кроя, расшитого золотым шитьем, усыпанного каменьями, не просто девочка. Выросши рядом с Благочестивыми, и сама несет в себе таинство, известное ромеям и пока еще не постигнутое славянами. А хор, подымаясь по круче, гремел, гремел, гремел. Солнце блистало на крестах хоругвей, на золотых стихарях священников. И над всем торжественным, неспешным ходом плыла огромная икона в серебряном окладе. Снопы и снопики света отражались, слепя глаза встречавшим.

Все смешалось в Херсонесе. В толпах на улицах, на площадях сами херсонеситы, разношерстный торговый люд, который война застала в городе и заперла в каменных стенах. Христиане и азийцы, которым на дух не нужно христианство; иудеи и леший знает кто, каким богам молящийся — в лесу кривому колесу. Стенами, образующими проход по главной улице к агоре, городской площади, стояли русские воины, светлобородые, светлоусые, светлоглазые. Все без оружия. Таков был приказ князя. Толпы любопытствующих давили на них. Но воины стояли прочно на земле.

Русь принимала новую веру.

Князь ждал невесту на скале, у лестницы, вырубленной в камне.

Он тоже был без оружия.

Светлобородый, светлоусый, светлоглазый — не грек — он был не в привычной для славян длинной рубахе, не в привычном для воинов плаще.

На нем был настоящий скарамангий, сродни тому, что на василевсах в самые торжественные дни их жизни. Пурпурный. Усеянный драгоценными камнями.

Не легко принимать новую веру.

А и отдавать веру варвару, не смиренному, дерзкому, ой как не легко. Гневом сверкнули глаза митрополита Константинопольского. Скарамангий из пурпура — одежда кесарей. Не варвара, еще вчера в дому молившегося идолу, бревну в три обхвата. Князь должен был ждать, когда ему разрешат надеть скарамангий. Но князь самовольно облачился в скарамангий.

На голове сияла золотая диадема, положенная кесарям и самовольно присвоенная князем.

Пятнами пошло лицо митрополита.

Князь, видимо, был природно умен, наблюдателен. Ничто не ускользнуло от его взгляда. Ни дрожь, пробежавшая по мускулам лица митрополита, ни эти пятна.

Митрополит опустил глаза к ногам варвара. Кампагии, пурпурная обувь, была на его ногах. Во всем мире лишь два человека могли носить кампагии — царь Византии и владыка Персии. Никто более! Но князь руссов был в кампагиях.

Владимир, встретив взгляд митрополита твердо — как клинок встречает клинок, — тоже опустил глаза к кампагиям. И в ту минуту увидел узенькую ножку невесты в такой же пурпурной обуви с жемчужными крестиками. Ножку в обуви, уж ей-то положенной по праву рождения. Поднял глаза. Царевна, не по-русски узкая в стане, была бледна. Неправдоподобно бледна. Ни кровинки. Верно, за все девять суток пути и часу одного не спала, плакала. Взгляд гречанки встретился с его взглядом. В ее глазах, как и в глазах митрополита, не было смирения. Но то, что было в них, было много хуже. В них была готовность быть жертвой. Угодно Богу вложить в ее руки крест — Порфирогенита примет крест.