Повседневная жизнь в эпоху Жанны дАрк - Марселен Дефурно

И полностью разрушен.

Приходите и не опаздывайте.

Масштаб зрелища и количество зрителей лишь в исключительных случаях позволяли давать представления в замкнутом пространстве (тем не менее «Братство Страстей» в Париже использовало госпиталь при церкви Троицы). Подмостки, на которых устраивалась сцена и галереи, где размещались наиболее знатные зрители, строились под открытым небом; позади галерей были скамьи для прочей публики.

Декорации включали в себя сразу несколько «мест» или «mansions» (помещений), в которых происходили главные эпизоды спектакля; рай и ад в мистериях были расположены в противоположных концах сцены, между ними размещались «mansions», изображавшие Назарет, Иерусалим, гору Фавор и т. д. Тем не менее число их все-таки было меньше числа сменявшихся мест действия, и потому одна и та же декорация изображала различные места, а для того, чтобы зритель не запутался, вывешивались таблички.

Постановщики изо всех сил старались оживить эти достаточно примитивные декорации и произвести впечатление на зрителей. Театральные механизмы позволяли делать полную перемену декораций на глазах у зрителя: превращения, подъемы, появления; для того чтобы изобразить море или показать, как прибывают воды Потопа, использовались большие резервуары; фейерверки озаряли рдеющее устье ада, откуда вырывались серные пары. В мистерии Воскресения (середина XV в.) декорация ада включала в себя укрепленную башню, колодец (куда Иисус сбрасывал Сатану) и вход в виде пасти, которая распахивалась и захлопывалась. Когда Христос устремлялся к вратам ада, чтобы разбить их, «все черти, за исключением Сатаны, собирались у входа в ад, а там должны были знаками показывать ужас и изумление, выставляя для защиты кулеврины, арбалеты и пушки». Перемена «при поднятом занавесе» производилась в ту минуту, когда Христос разбивал врата; черная завеса, скрывавшая лимб, раздергивалась, и зрители видели находившиеся за ней «души», окутанные прозрачной тканью.

Намеренный анахронизм, состоявший в использовании артиллерии в мистериях, проявлялся и в костюмах актеров, в которых, за редчайшими исключениями, не было и намека на местный колорит. Зато, когда речь шла, к примеру, о представлении сцен мученичества, исполнители были предельно реалистичны; в самом деле, для того чтобы задеть чувства публики, привыкшей к суровой жизни в ту эпоху и в том обществе, где царило насилие, никакие эффекты не казались слишком грубыми. И иногда такой реализм приводил к самым неприятным для актеров последствиям. В 1437 г. в Меце кюре Николь, исполнявший в Мистерии Страстей роль Христа, «едва не умер на кресте, потому что сердце у него не выдержало, и он умер бы, если бы ему не оказали помощь… И в той же игре был еще другой священник, по имени сеньор Жан де Миссей, исполнявший роль Иуды; из-за того что слишком долго оставался повешенным, он также оцепенел и едва не умер, потому что сердце у него не выдержало, и его поспешили вынуть из петли и унесли в другое место неподалеку, чтобы там растереть уксусом и другими средствами и тем самым привести в чувство». А после того как зритель с содроганием смотрел на пытки или трепетал, глядя на муки ада, спектакль завершался веселой сценкой, успокаивающей умы. Затем толпа расходилась, обсуждая представление, насмехаясь над актерами, сошедшими со сцены в реальную жизнь, и отпуская грубые шутки насчет тех самых эпизодов, которые всего каких-то несколько минут назад так его трогали и волновали. Повседневная жизнь входила в свое русло…

Романтизм с удовольствием и подробно изображал жизнь «дворов чудес», чья отталкивающая живописность в нашем представлении неотделима от городской жизни конца Средневековья. С другой стороны, необычная судьба Франсуа Вийона придала некий ореол низам современного ему общества и надолго привлекла внимание эрудитов к темному миру оборванцев, бродяг и сутенеров, с которым он был связан и чьи жаргоном пользовался в своих сочинениях.

Тем не менее существование таких «опасных классов» не является чертой, свойственной лишь той эпохе: бродяжничество, попрошайничество и разбой были незаживающей язвой средневекового общества, и сама частота, с которой появлялись королевские указы, направленные на то, чтобы пресечь злоупотребления в этой области, указывает на неспособность государственной власти покончить со всем этим злом. И все же представляется несомненным, что война и различные смуты, тревожившие Францию в течение более чем столетия, способствовали увеличению числа темных личностей. Перемирия, на время приостанавливавшие войны, «выбрасывали на улицу» людей, привыкших к суровой жизни и не склонных, да и не способных заново привыкнуть к размеренному существованию. «Некие люди, пришедшие с войны, – пишет Матье Эскуши, – исполненные злой воли и намерений, отправились на рынки в различных местах Франции и Нормандии, с фальшивыми лицами (это означает, что они были в масках), чтобы нельзя было их узнать, и там множество раз грабили и обирали торговцев». Преступниками делались и те, кого война разорила, выгнала из дома, сделала изгоями. Наибольшая часть этих людей, живущих вне законов и обычаев общества, стекалась в города. Средства к существованию они – по крайней мере, так считалось – добывали попрошайничеством, которое воспринималось не как порок, а едва ли не как нормальный образ жизни, поскольку давало возможность другим проявить христианское милосердие, заняться благотворительностью. Стремясь подчеркнуть роскошь и великолепие Парижа начала XV в., Гильберт Мецский не преминул сообщить, что там было восемьдесят тысяч нищих. Если это число и является непомерным преувеличением, оно тем не менее указывает на то, каким значительным был «класс нищих», немаловажный элемент городского населения.

Но чаще всего попрошайничество лишь прикрывало еще более заслуживающую порицания деятельность, а во многих случаях и само по себе являлось систематической эксплуатацией доверия людей. В текстах того времени мы можем найти множество рассказов о фальшивых нищих, выставляющих напоказ поддельные увечья и поддельные раны. В королевском указе Карла VII, направленном против «caimans ou belistres» (жуликов), перечислены кое-какие ухищрения, к которым прибегали «мошенники и мошенницы», «притворявшиеся, будто не могут двигать членами, без надобности опиравшиеся на палку и прикидывавшиеся дряхлыми и немощными, изображавшие кровавые раны, паршу, коросту, чесотку, опухоли у детей, налепляя для этого тряпки, разрисовывая кожу шафраном, мукой, кровью и прочими лживыми красками; а также с цепями на руках, обвязанными головами и в грязных, липких, мерзких лохмотьях являвшиеся даже в церковь, и в таком виде они валялись посреди самой большой и людной улицы или на пути у самой большой компании или общества, какие только удавалось найти, например у процессии, и пускали изо рта и ноздрей кровь, сделанную из ягод или киновари, и все это делалось для того, чтобы неправедным образом выманить подаяние, которое причитается истинным Божьим беднякам». Среди всех, притворявшихся нищими, была одна особенно опасная разновидность – «кайманы»: их боялись, потому что они крали детей, уродовали их и калечили, с тем чтобы вернее разжалобить прохожих.

То уважение, каким окружены были паломники, побуждало многих попрошаек взять посох и нашить на одежду ракушки, эмблему Св. Иоанна. Поэтому слово «coquillard» (от «coquille» – ракушка) с начала XV в. приняло уничижительный оттенок, и в конце концов «кокийярами» стали называть организованные шайки преступников. «Египтяне», которые прошли через Францию в 1430 г., уверяли, будто совершают долгое паломничество, предписанное им папой в наказание за то, что прежде они отступились от христианской веры. Некоторые паломники не только попрошайничали, но и торговали драгоценными реликвиями, которые, по их словам, приносили из далеких краев – соломой из Вифлеемских яслей, перьями из крыла архангела Михаила – и о подлинности которых нечего и говорить. Для того чтобы вернее привлечь покупателя и надежнее убедить его в подлинности реликвий, «они оправляли в золото или серебро, или другие металлы, кости, какие им заблагорассудится, и рассказывали людям всякие небылицы, чтобы получать и требовать деньги и другое имущество».

Несмотря на страшные кары, угрожавшие фальшивомонетчикам (их бросали в кипящую воду или масло), огромное разнообразие монет, которые в те времена были в ходу, подталкивало к изготовлению фальшивых денег. Поддельные деньги или предметы (фальшивые слитки, золотые цепочки или пояса) сбывались по искусно разработанному плану: в трактире появлялся «baladeur» (гуляка), который сообщал, что потерял очень дорогую цепь, и горько жаловался на свое невезение; через некоторое время после его ухода появлялся сообщник: он говорил, что нашел золотую цепь и готов дешево ее продать, запрашивая при этом намного меньше ее предполагаемой стоимости. На дне общества существовало и множество других разновидностей «специалистов», перечисленных в королевских указах: взломщики, при помощи отмычки «rossignol» («соловей») вскрывавшие замки и церковные кассы; шулера, игравшие в тавернах в кости из «твердого воска» («forte cire») или поддельные карты; «triacleurs» – шарлатаны, которые торговали чудодейственными мазями, никого ни от чего не вылечившими; «ribbleurs» – преступники, старавшиеся ускользнуть от королевского правосудия, для чего выбривали тонзуру и утверждали, будто подлежат церковному суду. Дело в том, что церковные власти непримиримо требовали выдавать им худших злодеев, если только те ссылались на свое право быть судимыми церковным судом; речь шла не о том, чтобы избавить их от заслуженной кары, но о том, чтобы избежать всякого посягательства на права Церкви. Студенты, «дурные школяры», которых их звание приравнивало в юридическом отношении к духовенству, не преминули этим воспользоваться. В указе Карла VII о пресечении разбоя этим «ribbleurs» посвящен отдельный параграф: «Кроме того, и поскольку в университете, под прикрытием учебы, творятся злые дела, и занимаются этим задиры, называющие себя студентами, беспутные люди, которые только дерутся и развратничают, для прекращения этого всем студентам запрещено иметь при себе оружие или палки, и если таковые обнаружатся, они будут наказаны как миряне. Кроме того, поскольку многие называют себя студентами, не являясь ими, было решено, что все студенты должны иметь письменное подтверждение руководителя колледжа, в котором они учатся, а если они покинут его и перейдут в другой, они должны будут взять у вышеназванного руководителя свидетельство о том, как они учились и сколько времени, иначе такой человек не будет пользоваться привилегиями студента, и, если будет на чем-нибудь пойман, то понесет обычное наказание».