Арена мрака - Марио Пьюзо

Мальчики приносили из тачки обломки кирпичей, которые они привезли из разрушенного центра города, а мужчина и женщина подгоняли их друг к дружке в кладке. Эта сценка рядом со скелетом дома запечатлелась в памяти Моски. Последний лучик дня догорел, и люди превратились в темные пятна, движущиеся на фоне абсолютного мрака. Моска вернулся к себе в комнату.

Он достал из чемодана бутылку и сделал большой глоток. Он тщательно подбирал одежду, думая при этом: «Она впервые увидит меня не в военной форме». Он надел светло-серый костюм и белую рубашку-апаш. Оставив все как есть – раскрытый чемодан, разбросанные по полу вещи, бритвенные принадлежности на кровати, – он глотнул еще раз из бутылки, сбежал вниз по лестнице и окунулся в теплую летнюю ночь.

Моска сел на трамвай, и кондуктор попросил у него сигарету, тут же признав в нем американца.

Моска дал ему сигарету и стал внимательно всматриваться в каждый встречный трамвай, думая, что она, может быть, едет сейчас куда-нибудь в одном из них. Всякий раз, когда ему чудилось, что он ее заметил, у него начинало сильно биться сердце и все внутри напрягалось: в какой-то миг он видел ее затылок – или это только казалось, и он понимал, что обознался.

Сойдя с трамвая и идя по знакомой улице, он не мог вспомнить ее дом и вынужден был сверяться по списку имен жильцов у каждого подъезда.

Он ошибся лишь единственный раз, потому что, подойдя ко второму дому, показавшемуся ему знакомым, сразу увидел ее имя в списке. Он постучал, подождал какое-то время и снова постучал.

Дверь отворилась, и из бледного полумрака коридора выступило лицо старушки-домоправительницы. Он узнал ее. Седые волосы аккуратно уложены в пучок, черное платье, на плечах шерстяная шаль – все это придавало ей вид типичной старухи, олицетворяющей вселенское горе.

– Вам кто нужен? – спросила она.

– Фройляйн Гелла дома? – спросил он и удивился своему беглому немецкому.

Старуха его не узнала и не поняла, что он не немец.

– Пожалуйста, входите, – пригласила она его, и он пошел за ней по тускло освещенному коридору. Старуха постучала в дверь и сказала:

– Фройляйн Гелла, к вам посетитель, мужчина.

И вот он услышал ее голос – тихо, с удивлением она спросила:

– Мужчина? – И потом:

– Подождите минутку, пожалуйста.

Моска толкнул дверь и вошел в комнату.

Она сидела к нему спиной, торопливо закалывая только что вымытые волосы. На столе лежала большая буханка серого хлеба. У стены стояли узкая кровать и тумбочка.

Он смотрел, как Гелла закалывает волосы, укладывая их вокруг затылка; потом она взяла буханку и отрезанный ломоть, собираясь отнести хлеб в шкаф, обернулась и устремила взгляд на стоящего в дверях Моску.

Моска увидел белое, осунувшееся, почти с выпирающими скулами лицо. Тело, казалось, стало еще более хрупким с тех пор, как он видел ее в последний раз. Руки ее разжались, и буханка покатилась на дощатый пол. В ее лице не было удивления, и ему на мгновение показалось, что ее взгляд выражает неприязнь и легкое неудовольствие. И вдруг это лицо превратилось в маску горя и печали. Он шагнул к ней, и ее лицо чуть сморщилось, слезы заструились по щекам и закапали ему на руку, которой он взял ее за подбородок. Она уронила голову и прижалась к его плечу.

– Ну, дай-ка я посмотрю на тебя, – сказал Моска. – Дай-ка я посмотрю. – Он попытался поднять ее лицо, но она упиралась. – Да все в порядке, – сказал он. – Я просто хотел сделать тебе сюрприз.

Она плакала, и ему оставалось просто ждать, оглядывая комнату, узкую кровать и старомодный шкаф. На туалетном столике он увидел фотографии, которые ей оставил, – нет, увеличенные копии в рамке. Свет от настольной лампы тускло освещал комнату удручающим желтоватым светом, так что создавалось впечатление, будто стены и потолок словно прогибаются под давящей тяжестью развалин, в которые превратились верхние этажи дома.

Гелла подняла лицо – полусмеющееся-полуплачущее.

– Эх ты! – сказала она. – Что же ты не писал?

Что же ты меня не предупредил?

– Я хотел сделать сюрприз, – повторил он.

Он нежно поцеловал ее, а она, все еще прижавшись к нему, сказала тихим срывающимся голосом:

– Когда я тебя увидела, я решила, что ты мертвец и мне это снится или я сошла с ума, не знаю.

Я так ужасно выгляжу, я только что голову вымыла.

Она посмотрела на свое поношенное домашнее платье и снова взглянула ему в глаза.

Он увидел темные круги под глазами, словно вся смуглость кожи ее лица исчезла, а остались лишь эти черные полумесяцы. Волосы, которые он гладил, под его ладонью были безжизненными, мокрыми, а приникшее к нему тело было костлявым и высохшим.

Она улыбнулась, и он заметил черное зияние в углу рта. Он тронул ее за щеку и спросил:

– А это что?

Гелла смутилась.

– Ребенок, – ответила она. – Я во время беременности потеряла два зуба. – Она улыбнулась и спросила как-то по-детски:

– Что, уродина?

Моска медленно покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Нет.

И потом вспомнил:

– А как ребенок? Ты его отдала?

– Нет, – ответила она. – У меня были преждевременные роды, и ребенок прожил всего несколько часов. Я только месяц назад вышла из госпиталя.

А потом, догадываясь, что он ей не верит, она пошла к шкафу и вытащила какие-то бумаги, перетянутые бечевкой. Она выбрала из пачки четыре документа и передала их ему.

– Прочитай, – сказала она, ничуть не обидевшись и не рассердившись, зная, что они живут в таком мире, где необходимо постоянно доказывать свою правоту и где доверия нет и быть не может.

Официальные печати и штампы рассеяли его сомнения. Почти с сожалением он понял, что она не солгала.

Гелла снова пошла к шкафу и достала оттуда сложенные детские вещи. Она показала ему ползунки, кофточки, крохотные штанишки. Моска узнал материал, из которого все это было сшито.

И понял, что у нее ничего другого не было, поэтому и пришлось разрезать собственные платья, даже нижнее белье, и перешивать все так, чтобы одежда пришлась малышу впору.

– Я знала, что будет мальчик, – сказала она.

И вдруг Моска разозлился. Он злился, что она такая бледная, что она так исхудала, что у нее выпали зубы, что у нее больше нет ее элегантных платьев, что она лишилась всего, что имела, и не получила взамен ничего. И он знал, что его сюда привела не ее нужда, а его собственная.

– Как же все глупо! – сказал он. – Как чертовски все глупо!

Моска опустился на кровать, Гелла села рядом.

Смущенные, они какое-то время сидели молча, уставившись на пустой стол и единственный стул, а потом медленно подались друг к другу, и словно древние язычники, отправляющие какой-то священный ритуал, должный скрепить их союз с неведомым и страшным божеством, и не зная еще, принесет им этот ритуал беду или удачу, они легли на кровать, и их тела слились. Они испытали сладостное наслаждение: он со страстью, пробужденной выпитым и чувством вины и раскаяния, а она – с любовью и нежностью, в полной уверенности, что их благая встреча принесет им обоим счастье. Она приняла боль, пронзившую ее все еще не исцеленное тело, жестокость его страсти и его недоверие к самому себе, ко всему на свете, зная ту истину, что, в конце концов, из всех людей, кого он когда-либо знал, ему нужнее всего она и ее вера, ее тело, ее доверие, ее любовь к нему.

Глава 5

Время в это второе мирное лето мчалось быстро. Работа на военно-воздушной базе была простая и легкая, и казалось, Моска находится здесь только для того, чтобы составить компанию Эдди Кэссину, слушать его россказни и прикрывать его, когда он напивался и не появлялся на службе.

Да и Эдди Кэссину делать особенно было нечего.

Каждое утро на минутку заглядывал лейтенант Форте, подписывал бумаги и уходил в управление транспортных операций – посмотреть, как проходят полеты, и потолковать со своими коллегами-пилотами. После работы Моска ужинал с Вольфом и Эдди, иногда к ним присоединялся Гордон – в «Ратскелларе», клубе для американских офицеров и гражданских служащих.

Вечера он проводил с Геллой у себя в комнате.

Они читали, слушали радио, настроенное на какую-нибудь немецкую станцию. С наступлением теплых летних сумерек они ложились в постель.

Музыка из радиоприемника не смолкала в их комнате до поздней ночи.

На четвертом было тихо, но этажом ниже каждый вечер устраивались шумные гулянки. В летние ночи на Метцерштрассе из разных окон гремели радиоприемники, и джипы, в которых сидели американские военнослужащие в защитной форме с симпатичными голоногими немочками, притормаживали у их дома, оглашая всю округу визгом тормозов и девушек. Смех и звон стаканов доносились до слуха случайных прохожих, которые удивленно оглядывали здание общежития и торопливо спешили прочь. А уж совсем под утро можно было услышать пьяную брань Эдди, выяснявшего под окнами отношения с очередной своей подружкой. Иногда гулянки быстро закруглялись, и летний ночной ветерок, который разносил пыльный смрад руин, ерошил листву и шумел в ветках деревьев, окаймлявших улицу.