Под крылом земля - Лев Экономов

В комнате культпросветработы висели фотографии летчиков-героев. Мне казалось, что каждый из них похож на Кобадзе.

В личной жизни капитан был менее счастлив.

В войну под Бобруйском он познакомился со штурманом соседнего женского авиаполка. Возвращаясь ранним утром с боевого задания, «ночники» прижимали свои машины к земле и, заглушив моторы, кричали в темноту, застилавшую аэродром штурмовиков:

— Э-ге-ге, давай смену!

Если погода была тихой, затевалась словесная перепалка.

Как-то они пригласили штурмовиков к себе в полк. Те нагрянули в первый же дождливый день. Тогда-то и влюбился Кобадзе в светловолосую летчицу-штурмана Риту Карпову.

Ее фотографию я видел у капитана. Красивая девушка. Огромные, внимательные, ласковые глаза. Не глаза, а очи. Даже не верилось, что они могли ловить в бомбовый прицел объекты, которые нужно уничтожить. Эх, глядеть бы этим очам на мир и радоваться!

Рита Карпова погибла в воздушном бою за день до победы. Как знать, может быть в память о ней Кобадзе избрал профессию штурмана.

…Как-то вечером я сидел дома один и готовился к лекции. Неожиданно погасло электричество. Спичек под рукой не оказалось. А что, если попросить у соседей? Шаря руками по стене, я вышел на лестничную площадку и, нащупав дверь, долго жал на кнопку электрического звонка. Не отвечали. Сообразив, в чем дело, я невольно рассмеялся. Постучал.

Дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая красивая женщина с валиком каштановых волос. В руках она держала свечу.

— Простите, — проговорил я, и вдруг что-то знакомое почудилось в этой женщине, в ее фигуре, освещенной палевым светом. — Нонна Павловна!

Она улыбнулась.

— А я вас узнала сразу. Проходите, пожалуйста. Только извините, — она оглядела себя, — я по-домашнему.

Я прошел в аккуратно убранную комнату. У одной стены стоял широкий книжный шкаф, у другой — зачехленное пианино. На нем — китайская ваза с подснежниками. В углу — огромное зеркало. Около окна, задернутого шторой, — чертежный стол с приколотым листом ватмана. Здесь же лежала раскрытая готовальня и логарифмическая линейка.

«А я-то считал, что она не работает, — подумал я. — Но кто же она? Инженер? Чертежница?»

Свет золотистым контуром обрисовывал красивую нежную шею и профиль Нонны Павловны, выхватывал из темноты ее пушистые волосы. Мы молчали, и мне казалось, я очутился в каком-то другом, сказочном мире…

И вдруг комнату залил резкий электрический свет. Нонна Павловна встала и задула свечу. Очарование исчезло.

— Я отлучусь на секундочку, — сказала она, — поставлю чайник. — Это прозвучало так прозаически! — А вы не скучайте. Вот посмотрите хотя бы это, — она подала мне огромный альбом.

Обрадовавшись (ведь я смогу теперь многое узнать о Нонне Павловне!), я принялся благодарить ее так, будто она оказывала мне большую услугу.

Фотокарточек было много: открытки, наклеенные на тисненный золотом картон, и просто любительские, пожелтевшие от времени или по вине незадачливого фотографа карточки с незнакомыми лицами. Но ближе к концу стали все чаще попадаться фотографии Одинцова, нашего инженера полка. На одной из них я случайно прочел: «Дорогой жене Ноннушке». «Неужели он ее муж! — поразился я. — Этот сухарь, педант!» Он и на карточках-то получался суровым и чем-то недовольным, а Нонна Павловна — веселой, беззаботной. Да, это были совершенно разные люди. Мне стало жаль Нонну Павловну, но еще больше капитана Кобадзе, который любил ее, я знал это.

Нонна Павловна присела на ручку кресла и начала пояснять мне фотографии.

В прихожей зазвенел звонок. Хозяйка снова ушла, а я почувствовал себя очень неловко, незваным гостем.

За дверью послышались шаги, потом заплескалась вода в раковине.

— А-а-а, — сказал инженер, входя в комнату и протягивая мне худую жилистую руку, — наш новый сосед.

Он причесал мокрые и оттого казавшиеся еще более черными волосы, потер кулаком высокий, с залысинами лоб. У него был такой вид, будто он только что узнал что-то важное и захвачен этой новостью целиком. Он прошелся по комнате, уже не обращая на меня внимания, остановился у чертежного стола и стал быстро записывать какие-то цифры.

— Нонна, — проговорил он, думая о чем-то.

— Знаю, знаю, — откликнулась из кухни Нонна Павловна. — Никак не закипает.

Через минуту она вошла к нам с расстроенным лицом.

— Опять спираль…

— Почини. Я же учил тебя, — Одинцов не поднял головы.

Я посидел немного и вышел на кухню.

Нонна Павловна возилась с плиткой. Руки и щеки у нее были в окалине. Увидев меня, она покачала головой и снова принялась за дело. Мне было стыдно и за себя, и за Одинцова. Я взял плитку и стал наращивать спираль.

Нонна Павловна тоже склонилась над плиткой. Мы стукнулись головами, посмотрели друг на друга и улыбнулись. У нее была дружелюбная и чуточку грустная улыбка. И мне снова почему-то сделалось неловко. Я побыстрее закончил починку и стал прощаться.

Нонна Павловна загородила мне дорогу, расставив руки.

— Нет, нет, подождите! Куда это годится — уходить без чая.

Пришлось возвратиться в комнату.

Нонна Павловна переоделась. Когда, накрывая на стол, она шла к буфету, то украдкой смотрелась в зеркало, поправляла волосы, воротничок, бусы. Скоро она пригласила к столу. Однако Одинцов сел не сразу — все что-то бубнил себе под нос, поглаживая пальцами высокий лоб. «Чего это он мудрит?» — подумал я и неожиданно вспомнил Мокрушина.

Когда инженер сел, наконец, за стол, я спросил его, чем он занят. Одинцов проколол ложкой лимонный кружок, плававший в чае, сделал два больших глотка и поставил стакан.

— Вы, лейтенант, вероятно, частенько интересовались; сколько времени ваш самолет находился в воздухе? — он исподлобья посмотрел на меня.

— Приходилось.

— Интересуются этим и техники. И не в меньшей степени. Нам хочется знать, сколько времени работал мотор на каждом режиме. Вот и надо бы сделать такой своего рода счетчик.

Но я не понимал, зачем нужен этот счетчик.

— Зачем нужен? — инженер снисходительно улыбнулся. — Нам надо точно знать, на каких оборотах выгоднее всего эксплуатировать мотор. Только в одном полку мы сбережем на этом тысячи рублей. А примите во внимание, сколько у нас в Союзе эксплуатируется моторов авиационных и неавиационных? Цифры от перемножения получатся со многими нуликами.

— Как же вы это сделаете? — спросил я, радуясь, что мне удалось поддержать разговор с самым серьезным человеком в полку.

Инженер снова потер лоб.

— Мыслей много. Но есть и затруднения. Поэтому ничего пока рассказать не могу.

Пора было уходить. А уходить не хотелось… Закрывая за мною дверь, Нонна Павловна сказала:

— Надеюсь, Простин, вы не будете чуждаться нашего общества?

Вернувшись к себе, я снова засел за составление конспекта. Но мысли были совсем о другом. Я думал о Нонне Павловне. Что она собой представляет? И почему не работает? Ведь могла бы. Например, преподавателем музыки. Потом перед глазами встала их дочка, которую я видел на фотографии. Нонна Павловна сказала, что они отдали дочь на воспитание бабушке. Непонятно, зачем. Такая хорошая девчурка!

И еще вспомнилось, как Нонна Павловна шутливо сказала, узнав, что я не женат:

— Вам непременно нужно бывать в женском обществе.

VI

Самолеты готовили к летней эксплуатации. По утрам инженер созывал старших техников и давал им задания, вечером они докладывали ему, что сделано в эскадрильях. Сам он тоже весь день был на аэродроме. От жестковатого взгляда его не ускользала ни одна самая незначительная мелочь. И плохо было тому, кто допустил оплошность. Нет, Одинцов никогда не ругал. Но его сдержанная речь пробирала провинившегося до костей.

— И вы называете себя авиационным механиком? — слышался на стоянке его глуховатый голос. — А инструмент у вас как у захудалого шорника. Всего одна отвертка и та на шило похожа.

Иногда инженер сбрасывал реглан и сам принимался за работу.

— Это надо делать таким порядком, а это вот таким, — учил он сержантов.

Я изменил мнение о инженере. Мне нравились его собранность, готовность помочь техникам и советом и делом, и даже манера говорить лаконично, точно. И я старался походить на него. Принимал участие в съемке отопления с трубопроводов на моторе, в переборке колес, в проверке подъема и выпуска шасси.

Стояла теплая весна. Сквозь просветы в тучах веерообразными пучками вырывались тугие лучи солнца. Там, где они касались земли, лежали яркие пятна. Тучи медленно плыли на восток, пятна передвигались. Минуту назад березка на опушке леса была в тени, а сейчас она светится вся, словно счастливая невеста: каждый листочек виден, каждый живет, дышит. Светится кусок зеленеющей озимой пшеницы, и кажется, что земля там уродит небывалый урожай. Светится крыша какого-то дома, и дом этот уже — сказочные хоромы из серебра и золота.