Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

Русского обличья мужичок влетел в ворота через минуту, как говорится, по расписанию.

- Ты по-казахски говоришь? - спросил я его, хозяйственно роясь в кошельке, изъятом у подельника.

- Говорю, - сказал он, задирая полу черного полупальто.

Господи, подумал я, даже перевязей не выдают, пушки носят под брючным ремнем или в карманах. Интересно посмотреть: какие?

- Ну, значит, языковый экзамен сдал, - сказал я. - Что такое "ак купаб"?

- "Белые уши" переводится... Ругательство про русских, вроде как мы говорим "черножопые"... Кошелек из рук не выпускать! Поворачивайся, ручки на затылок, топаем к стеночке и носиком в штукатурку, ножки шире плеч! Выполняем! А откуда услышал?

- Твой напарник выдал на прощание...

Не следовало ему меня бить сзади, да ещё пинком. Пушки бы я поостерегся, конечно. По правилам, первый выстрел предупредительный, второй - на поражение. Да ведь экспертиза не установит, каким из двух по порядку он бы меня уложил. А теперь лежал сам.

- Злые вы и невоспитанные, - сказал я ему, перед тем как вырубить, по моим расчетам, на два-три часа.

Вокруг было тихо по-воскресному.

С обоих я снял наручные часы, забрал документы и деньги. Пушки у казаха не оказалось. Русский имел "ТТ", дешевый, с маркировкой иероглифами - китайского производства. Привалив спинами, я связал сладкую парочку брючным ремнем, вытащенным у русского, поскольку этот мужичок был полегче. Лица накрыл шапками. Будто воздал почести покойникам. Такой прием называется у меня мерой устрашения преследователей. Теперь поднимут в ружье - или в сабли? - комендантский взвод национальной гвардии. Я вычитал про такую в журнале "Салем", который нашелся в кармане спинки самолетного кресла. На фотографии "Застыли юноши в строю", говоря словами из песни.

А попугайчик исчез с мусорного контейнера. Стряхнуло, наверное, затеянной мною возней. Пришлось ложиться животом на ржавый борт и, вдыхая вонь гнилых отбросов, выуживать сине-желтое тельце, а потом и свалившуюся с головы шляпу. Слава Богу, она упала на картонку, а не в протухшие объедки. Могли бы к воскресенью и очищать контейнеры!

Птичку я закутал в шарф.

На третьем этаже "Детского мира" я расплатился за миниатюрную пластиковую клеточку трофейными деньгами. Цены вообще-то оказались неимоверно кусачими...

- Со мной происшествие, - сказал я скучавшей казашке-продавщице. Клетку я взял для этого попугайчика. Он вывалился из окна, а я подобрал.

В скрученном наподобие гнезда шарфе беглец приоткрыл глаза, хотя головка у него валилась на бок и крылышки раскорячились.

- Ой, да он умирает!

- У вас доброе сердце, - сказал я заискивающе. - Если дать попить и поклевать чего-нибудь, оклемается... Не хотите взять себе? Вместе с клеткой... Если необходимо, я оплачу вперед и корм...

- Ой, да у меня дома кошка!

- А если он поживет в клеточке здесь? Детишкам радость, привлечет покупателей...

Детишек и покупателей, правда, не было. Эскалаторы гоняли пустыми. Просторная торговая точка и внешне, а теперь и изнутри казалась бутафорским механизмом отмывочной машины для наличных, добываемых где-то в другом месте.

Продавщица испуганно оглянулась в сторону прилавка, где паковались покупки.

- Ой, менеджер не разрешит!

Господи, подумал я, отчего на меня вешаются в неподходящее время и в неподходящих местах бродячие кошки, собаки и теперь ещё попугай?

Покойная мама сказала, когда в Харбине я приволок домой брошенного старого, с седыми бакенбардами скотч-терьера: "Это не он, это ты к нему пристал!" Терьер понимал, что погибнет, но хвост держал торчком... Вне сомнения, если разбираться по жизни, к свободолюбивому или сексуально озабоченному попугаю пристал я, а не он ко мне. Ничего не возразишь. И что теперь делать?

- Возникли какие-то проблемы? - спросил симпатичный очкарик-казах в фирменном пиджаке с бляшкой "Менеджер по общественным связям" на лацкане. Бледное лицо свидетельствовало, как быстро вытекает из него жизнь в универмаге, где не отлажена вентиляция и легкие травятся испарениями синтетических красителей от залежей пластикового неликвида.

- Я прошу разрешения оставить на пару часов в клетке, которую я купил, моего попугайчика... За ним заедут и заберут, так сложились обстоятельства... Если вы разрешите ещё и позвонить от вас, - сказал я, мямля и выставляясь придурковатым интеллигентом.

Менеджер с великодушной гордостью протянул мобильный телефон.

Ответил женский голос.

- Попросите, пожалуйста, Усмана, - сказал я.

- Его нет сейчас дома. Что передать?

- Это говорит человек, которого он ночью привез из аэропорта...

- А-а-а... Что передать?

Мне показалось, что даме известно обо мне. Я представил восточную леди, мать пятерых детей, оторвавшуюся от приготовления плова. В шелковом халате и шароварах, тюбетейке, с десятками заплетенных смолянисто-черных косичек, может быть, с полоской потных усиков над губой с прилипшим зернышком риса, который она пробует.

- Ничего. Я перезвоню. Это не срочно.

- Но ведь вы из Москвы?

- Да.

- Тогда, может быть, я вам дам Ляззат, его дочь? Будете говорить?

- Хорошо.

Почему "его дочь"?

Теперь я представил молодую, коренастую в отца узбечку в мини-юбке и туфлях на высоких каблуках, в которых она ступает, выворачивая колени. Во Вьетнаме, Камбодже, Таиланде, да и Бирме, если таковые встречались, надругательство над грацией азиатских ножек европейскими штырями, подсунутыми под пятки, внушало отвращение.

- Ляззат слушает, - сказала девушка.

Я уловил легкие скачки в интонации, как у Усмана.

- Здравствуйте, Ляззат. Я московский знакомый вашего отца. Мне необходимо встретиться с ним. До восьми вечера сегодня, во всяком случае.

- Это легко. Он скоро появится. Я передам. Куда приехать?

Нет, наверное, она носит джинсы и кроссовки, какой-нибудь свитер в обтяжку.

- В американский "Детский мир". На третьем этаже пусть заберет клетку с попугайчиком и вернется, а потом я перезвоню. В гостинице не появлюсь, скорее всего, до ночи.

Она хмыкнула.

- Как я это должен понять?

- Взрослые дяди помешались на экзотической живности... Но это так, к слову... Значит, забрать попугая на третьем этаже в американском "Детском мире", вы перезвоните насчет встречи, в гостиницу не вернетесь... Записано...

Я пересек торговый зал к деликатно удалившемуся заморенному менеджеру.

- Спасибо за телефон, - сказал я. - Через пару часов приедет человек и заберет птицу. Можно ей поставить туда водички?

- И накрошим чего-нибудь, - сказал менеджер. - Не беспокойтесь.

Продавщица приветливо кивнула из-за склонившихся к клетке двух или трех голов любопытствующих товарок. Про шарф напоминать не стал.

На первый этаж я спускался по запасной лестнице, минуя эскалаторы, проверяясь на каждом этаже. Универмаг отчаянно пустовал. Выход на улицу оказался в боковой проезд. Остановить древний "Москвич" удалось почти сразу.

Водитель, показалось, удивился, что я попросил отвезти меня к Никольской церкви.

- Которая за дворцом целинников, что ли? - спросил он.

- Ну да, - уверенно сказал я.

Пора было подумать и о душе.

Свечная лавка Никольской церкви в Алматы вынесена в подворье, в храме не торгуют, я узнал об этом, уже войдя в него, и поэтому пришлось возвращаться и второй раз преодолевать длинную крутую лестницу к паперти. Церковь стоит на холме. Рассовав старушкам по пятьдесят тенге, я уперся в грудь здоровенного молодца, преградившего путь к иконостасу.

- Прошу задержаться, - сказал он. - Не двигайтесь.

Я невольно оглянулся. Неужели просчитался, прозевал хвост и попал в клещи? В храме я не представлял себя сопротивляющимся. Арестованным, правда, тоже.

- Что это значит?

Молодец простер длинную руку в сторону фанерного оповещения: "Идет уборка".

- Вы кто, служитель?

- Охрана.

Я обратился к женщине с ведром и щеткой, шмыгнувшей мимо:

- Мамаша, походатайствуйте за меня. Я приезжий. Мне бы к канону и Николаю-угоднику на несколько минут...

- Пусти его, Володинька, - сказала, не поднимая головы, уборщица. Видно, что не жулик...

- Вы не обижайтесь, товарищ, - сказал Володинька. - Воруют золотую и серебряную утварь, в особенности во время уборки. Даже иконы утаскивают. Батюшка распорядился, чтобы в перерывах молились у входа... Вы можете пройти, хорошо, но и меня поймите... Нас только трое охранников.

- Все в порядке, Володя, - сказал я коллеге.

Кто бы и меня так утешил?

Покойный папа говорил, что у Бога можно просить любое, он не ответит. Потому что в нас мало смирения. Его вообще не обрести в миру, в котором мы, то есть я и отец, живем насилием над другими. Хотя бы и с помощью слов, не говоря уж о засадах и нападениях. Поэтому мы обречены в храме канючить...

На моей совести только сегодня уже двое прибитых.

Насилие отвратительно, так все говорят, и закон тоже. Но в самой страстности, с какой большинство утверждают это, кроется нечто ущербное, червяк сомнения. Точно отмеренное, верно выбранное применительно к противнику, умело и беспощадно осуществленное свободным человеком насилие во благо. Иначе бы не исчезли в небытии предавшиеся покорности сорок с лишним душ только мужской части шемякинского клана, из которого на земле Божией единственный последыш Колюня. Да простятся такие мысли, ибо кто я такой, чтобы судить за покорность да ещё умерших?