Первый год Республики - Лев Вершинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Казни мя, мученик! казни, аки Ирода! ибо пришел призвать тебя принять судьбу Крестителя Иоанна, иже пострадал невинно… Казни мя, казни! – но не отвергни…
…Станислав Бобович в последний раз возвышает голос, но сорванное горло уж не повинуется, и он, махнув рукою, садится, верней – почти падает на скамью, в объятия друзей. Ощутимо прыгает сердце, колотится в тесной клетке; в висках гуд. Совсем близко сияющие глаза товарищей.
– Ах, Стась! – кричит, не скрывая слез, Антоша Штольц, – ты Цицерон! ты гигант!.. Все кончено, все!.. имена наши очищены! да! а подлость посрамлена и рассеяна!..
И прочие, прочие, кто сумел дотянуться! – касаются плеча, смеются счастливо, пытаясь хоть чем-либо высказать восторг, и благодарность, и любовь свою к вождю Младой России…
Сверкает белейшими зубами Вахтанг Гонгадзе! обнялись, тесно прижавшись друг к дружке, Сережа и Витюша Панины! у Мацкевича Кастуськи влагой подернуты синющие глаза! даже и мрамор лифляндский, хладнокровнейший Отто Таубе, не сдержав восхищенного ликованья, приподнял слегка уголок рта!
Бобович не отвечает; сидит, откинувшись на спинку. Нечто мешает ответить побратимам, слиться с общим воодушевленьем; что? он не знает еще, но ощущает явственно, всеми фибрами обострившихся чувств, еще не остывших после громогласной речи. Станислав даже и не слышит почти того, что вокруг. Медленно обводит он глазами пустую залу, задержавшись взглядом на лицах трибунальцев. Высокую честь Младой России оказал Верховный – вся Управа за крытым алым сукном столом: генерал Раевский Владимир! генерал Давыдов Василий! генерал Юшневский Алексей! Лица сосредоточены, но не жестоки; поверили наветам? нет? – не понять. По всему видно, размышляют. Но отчего ж тогда сгустилось нечто в воздухе? что мешает успокоиться?
Плещет неноябрьской синевой из чуть раздвинутых гардин; осколочек солнца проникает в залу – и с ним вместе робко возникает надежда. Что тревожиться? ведь не могли же судьи не услышать истины в речи его, истины, кою и не думали скрывать «младороссы»! Разве не за то восстали, чтобы вольность и честь восторжествовали на Руси? Нет, невозможно, чтоб не услышали, не разобрались…
И Станислав наконец ощущает на устах несмелую улыбку; он оборачивается к друзьям, он пожимает протянутые руки: Вахтанг! Антоша! Отто, глыба остзейская! Христо! Фома! – но уж велено встать, и солдаты, седоусые ветераны с непроницаемыми лицами, гурьбою выводят их всех из присутствия в соседнюю комнату, где уж собирались они утром перед началом трибунальского заседания; допрос общий завершен, ныне осталось ждать, когда вызовут для предъявления статей обвинительных… и станет ясно – наконец! – за что с таковой жестокостью ввергнуты в узилище? откуда возникли клеветы? ведь скажут же! – и возможно станет все потуги наветчиков рассеять…
И Стась первым выходит из залы, увлекая за собою прочих.
А чрез иную дверь, плотно укрытую гобеленом, солдаты вводят в присутствие Сергея Волконского.
Он свеж и чисто выбрит; стараниями куафера приведена в должный вид голова, даже виски подбриты вкось, согласно последней моде. На крупном, осанистом теле, как влитой, сидит сюртук партикулярный – сшитый по мерке, а все же тщетно пытающийся скрыть военную стать.
Он садится в первом ряду скамей, каменно выпрямив спину, и совсем рядом примащивается отец Даниил, напутственник и исповедник, особым изволением Верховного допущенный быть при допросе; разумеется, без права участия, но лишь ради христианского милосердия, во имя укрепления духа раскаявшегося злоумышленника.
Злодей спокоен; смятенны скорей генералы, по пояс скрытые алым сукном. Не в упрек им! – ведь лишь накануне были извещены директора Управы Военной об открытии заговора, и, коль скоро один из их числа вовлеченным в него оказался, обязаны к принятию исполнения задач трибунальских. Несвязные нелепицы юнцов ничего не объяснили; ныне генералы застыли в ожидании: что откроет Волконский? Отвергнет ли обвиненье? признается ли? объяснит ли сущность поступков своих, буде обвиненье незряшно?
Занимает место свое перед столом за трибуною следственный обвинитель, обер-аудитор Боборыко.
Названы имя, происхожденье, чин.
– Гражданин Волконский! Признаете ли, что являлись главою организации, целью своей ставившей ниспровержение Республики Российской и возвращение достоинства императорского Романову Николаю, ныне беззаконно узурпирующему власть в Санкт-Петербурге?
– Да.
Сказано! Без всякого чувства, словно бы даже безразлично ко всему окружающему. Каменеют лица генеральские; в глазах, только что ожидающе-сочувственных, – презренье. Боборыко возвышает голос.
– Станете ль давать о сем показанья?
– Да.
– Коль так, – звенит о стены боборыкин клекот, – начните ответ с краткого описанья причин измены вашей!
И не отделаться уже равнодушным подтвержденьем; впрочем, коли надобен сей театр, отчего ж не отвечать подробно? и все обговорено заране с отцом Даниилом…
– Вошедши в тайное общество едва ль не со дня основания оного, принял я участие во всех предприятиях; с неких же пор возникло сомнение в сообразности не так целей его, как средств, им предпринимаемых, идеалу добродетели христианской и долгу повиновения власти земной, иже есть от Бога. Особливо укрепился в сомнениях после вооружения черни Сухиновым и разора сей чернию экономий шляхетских на Подолии…
– Показано вами, – вновь Боборыко клекочет, – о том, что по согласию с иудою Муравьевым Артамоном распускались вами орды ханские на прокорм по волостям, чем спровокирован был мужичий бунт, гибель Сухинова и зарожденье кармалютчины. Так ли сие есть?
– Да.
– И такоже, по злому умышленью, предавали вы неколико раз убиению воинов ханских, якобы за насильства над мужиками, на самом же деле имея целью оскорбить союзников Республики Российской. Верно ли?
– Да.
– Отчего ж, фортецией киевской командуя, не предались открыто войскам лжегосударевым, подобно иуде Муравьеву Артамону?
Пожал плечами (жест сей такоже заранее подготовлен, чтобы уж не сбиться ненароком).
– Взаимно с Муравьевым решено было, что он при Чернигове сопротивления не окажет Государю, я же под Киевом измотаю воинство Республики, после чего отойду, оставив город Паскевичу.
– Давно ль последнюю эпистолярную пересылку с Иудою имели?
– С месяц тому, незадолго до баталии Киевской… Защемило в груди. Виду не подал, но сделал тайный знак; тотчас отец Даниил взметнулся. «Помилосердствуйте!» – крикнул трибунальским. Кивнули в ответ все трое, и Боборыко готовно сложил листы свои на трибунке.
Глоток воды. Еще. Мгновенье – и боль отошла.
– Итак, гражданин Волконский! – Боборыко подается вперед, несказанно похожим став на стервятника. – Каким же путем намеревались вы Республику Российскую во прах повергнуть?
– Для исполненья замысла моего намеревался, измотав в битвах армию свою и тем обескуражив ея, обвинить в скверном руководстве Управу Военную и, низвергнув Верховного Правителя вместе с директоратом, возглавить Республику, капитулировав вслед перед полками Паскевича…
– Однако же как предполагали вы свершить сие, коли армия ваша есть лишь одна из многих, Конституции преданных?
Сквозь звон в ушах – вскрик отца Даниила: «Мужайся, сыне!»
– Для сего имел связь с неким сообществом молодых обер-офицеров, близких к солдатам по положению, а равно и происхожденьем своим. В должный миг соумышленники мои пылкими речами внесли б разброд в полки, на подавление выступленья моего назначенные…
– Имена! Благоволите назвать имена! Презрительно усмехнулся.
– Всех не знаю, да и интереса, признаться, не имел к осведомлению о полном составе названного комплота. Связывался же через посредство поручиков Бобовича и Шевченка, а такоже подпоручика… – помолчал, словно припоминая, – Штольца…
– Последний вопрос мой по сему поводу: чему обязаны вы связью с упомянутыми? Обижены ль они были Республикою? Прельщены ль?
– Помыслов их не ведаю; впрочем, каждому мною обещаны были от Государя Императора щедрые вознаграждения. Размер пожалований на каждый случай обговариваем был отдельно, соответственно мере участия в заговоре. Для поручиков Бобовича и Шевченки чрез Артамона Муравьева имел письменно выраженное Государево изволение на пожалование сих особ поместьями и баронским достоинством…
– Извольте сесть!
Боборыко, картинно выбросив руку, протянул к столу Трибунала связку бумаг.
– Сограждане трибунальцы! Признание злодея, вами слышанное, подтверждается письмами, его рукой писанными и адресованными помянутым Бобовичу и Шевченке, а равно и Штольцу, и содержат инструкции наиконкретнейшие о проведении в исполнение изложенного Волконским умысла; восемь изъяты из шкапа злоумышленника, еще пять перехвачены лицами, чье служенье Конституции беззаветно… Признаете ли подлинность писем, Волконский?
