Письма леди Рондо - Джейн Вигор (Рондо)

Недавно я познакомилась с одною шведкою, которая взята в плен татарами, и, прожив у них 18 лет, возвратилась наконец в Петербург. Вот её история, как я слышала её от самой пленницы: она была жена шведского капитана; попавшись в плен к русским вместе со своим мужем, послана была с ним и другими соотечественниками в Сибирь. На дороге их окружила толпа калмыцких татар. Шведы, страшась подвергнуться второму плену, соединились со своим конвоем для отражения набега. В сшибке пал её муж, оставшееся у них имение разграблено. Она и ещё одна русская, умевшая говорить по-калмыцки, достались двум татарам, которые и отправились с ними в свои жилища. Одному из них особенно понравилась моя рассказчица, и он сделал русскую толковательницей своих чувств. Но когда на предложение сделан был отказ, варвар угрожал употребить силу. Она в отчаянии решилась пронзить себя стрелою в грудь, и непременно сделала бы это, если бы её подруга не взяла нужных предосторожностей.

Чрез несколько дней они приехали к палатке хана или царя Калмыцкого, который весьма много смЕёлся приключению с несчастным любовником и его пленницей. Хан призвав к себе её и русскую переводчицу, спросил, почему она отвергает любовь этого человека, и по-видимому удивлялся её разборчивому вкусу в выборе нежного друга; но наконец сказал, что обычаи их страны запрещают принуждать кого либо к вступлению в брак, и так моя героиня отдана одной из его жен (у него было их две). Новая госпожа спросила её, умеет ли она что нибудь делать. Она показала кошелек своей работы, который чрезвычайно понравился татарке. Она взяла её к себе в дом и с тех пор любила её с нежностью, препоручив ей заведывание столом и весьма радовалась, что она варит кушанье, потому что они прежде ели все сырое.

Счастье привело в то же самое место одного её соотечественника. Он учил татар многим полезным искуствам, и наконец лил для них пушки, которые во время войны с китайцами оказали им величайшую услугу. Благодарные татары даровали ему свободу и, по его ходатайству, и моей теперешней знакомке. Они соединились узами брака и готовятся теперь к отъезду в Швецию. [101]. Вы любите новости, что Вы сказали бы, если бы кто из дам сделал визит этому хану, который, кажется, очень милый человек? Я предлагаю Вам об этом подумать; между тем остаюсь и проч.

ПИСЬМО XXI

Милая моя,

Посылаю Вам книгу, в которой Вы найдете описание разных татарских племен; она может лучше удовлетворить Вашему любопытству в этом отношении; я напротив об них ничего не знаю и даже не читала этой книги. Я говорила Вам однажды об одном татарском князе, который приехал сюда со своим семейством искать покровительства Государыни. Он обратился в христианскую веру и крещён в присутствии двора. Я уже описывала Вам, как совершается крещёние, теперь опишу обряд погребения; он совершался над младшею дочерью князя Меньшикова [102], которая вызвана из ссылки вместе со своим братом нынешнею Государынею и была в замужестве за графом Густавом Бироном [103], младшим братом герцога Курляндского. Она померла от родов и погребена с величайшею пышностью. Собрание, посидев несколько времени вошло в залу, где лежало тело умершей. Гроб был открыт, княгиня была одета только в спальное платье, в котором она скончалась (говорят, что она желала, чтобы её положили в полном одеянии); это платье было сделано из белой материи, вытканной серебром, голова украшена была прекрасными кружевами и короною потому, что покойная была Княгиня Римской Империи [104]; на челе лежала лента, на которой золотыми буквами означено было её имя и возраст, на левой руке лежал младенец, умерший спустя несколько минут после своего рождения, одетый в серебряную ткань, в правой руке разрешительная грамота [105].

Когда все заняли свои места, то взошли слуги проститься с госпожою, младшие впереди. Они целовали её руку и дитя, прося прощения в проступках и сопровождая слезы ужасными криками. Затем подходили знакомые, которые целовали умершую в лицо и также плакали навзрыд. Потом подходили родственники, самые близкие; после, когда прощался брат её [106], то я думала, что он совсем опрокинет гроб. Но трогательнее была сцена при прощания супруга. Он сначала отказался присутствовать при этой ужасной церемонии, но герцог [107] приказал ему покориться обыкновению русских, представляя, что он, как явный чужеземец, лишится общего уважения. Его вывели из комнаты два чиновника, которые впрочем его более поддерживали, нежели сопровождали. На лице его изображалась скорбь, скорбь безмолвная. Взошед в траурную залу, он остановился и потребовал пить. Подкрепившись питьем подошел к гробу, но здесь упал в обморок. Когда он был вынесен и приведен в чувство, то подняли тело и поставили в открытой карете. За гробом тянулся длинный ряд карет, и так как покойница была жена генерала [108], то гроб провожала гвардия. Поезд отправился в Невский монастырь. Когда ехали по улицам, на гробе лежал парчовый покров, который, впрочем, снят был при входе в церковь. В церкви церемония прощания повторена была ещё раз, но муж, едва приведенный в чувство после другого обморока, увезен, бедный, был домой ещё прежде. После погребения все возвратились в дом Бирона на большой обед, на котором уже больше веселились, нежели скорбели. Казалось все забыли печальное событие. Воображаю, что Вы коварно улыбаетесь, что я ничего не говорю о несчастном супруге. Он, мне кажется, в самом деле сражен скорбью. Он любил её во все время супружества — это видно было из его обращения с нею. Если Вы задумаетесь над моим письмом и в таком положении застанут Вас, то конечно мне не уйти от вины, что я навожу на Вас грусть. Впрочем, надеюсь, Вы не объявите истинной причины, Вы умеете так долго держать его в покорности к себе, не раскрывая движении своего сердца. В самом деле, я прошу Вас не показывать никому этого письма, то, что оно писано к другу, не может служить мне извинением. Мои замечания смешны и их никто не должен видеть, если для Вас дорого, чтоб я была вашею и проч.

ПИСЬМО XXII

Милая моя,

Вы составили в своем уме совершенно ложное понятие о графе Минихе [109], Вы говорите, «я думаю, что это старик с суровым взглядом солдата, проведшего век в лагере» напротив, ему теперь около 54 или 55 лет, он человек весьма красивой наружности, с прекрасным телосложением, высоким ростом; его движения благородны и приятны. Он очень хорошо танцует и по своим приёмам кажется больше молодым человеком, нежели стариком. Он считается при дворе одним из самых услужливых кавалеров и более всех внимателен к дамам. Находясь в кругу нашего пола, он вдруг притворяется веселым и нежным, что, без сомнения, не может никому нравиться, это чистое притворство, потому что, несмотря на все его старания принимать такую наружность, в нем остается все ещё неповоротливость немецкая; и видеть, как этот человек, стоящий на столь высокой степени гражданской в обществе, употребляет все усилия, чтоб сделаться петиметром [110], есть тоже, что видеть монашеский капюшон на каком-нибудь уличном гуляке [111]. Надобно сходить в поход с этим полководцем, обращающим в бегство тысячи и десятки тысяч неприятелей, чтобы видеть всю странность, когда этот же самый человек, послушный звукам голоса какой-нибудь дамы, подходит к ней с умирающим взором, вдруг схватывает у ней руку и в восторге осыпает поцелуями! Но каково должно быть ваше удивление, когда Вы узнаете, что такие приёмы он почитает необходимыми в обращении со всякою женщиною! Что касается до других черт его характера, то его можно назвать предприимчивым войном, он быстр, и так как успех его часто зависел от решимости, то решимость сделалась теперь в его характере господствующею чертою: он никогда не размышляет, сколько людей он приносит в жертву своему честолюбию [112]. Впрочем, в мире часто бывает больше шуму нежели существенности. Я думаю, что хитрость везде есть его любимый приём: прямодушие напротив есть качество вовсе ему неизвестное, и если бы моя подруга спросила меня, каких я мыслей об графе Минихе, я отвечала бы стихом Отвая [113]: