Карандаш - Н Румянцева

Так уж построена человеческая психология, что во время войны люди вспоминают о добром старом мирном времени, хотя оно, видимо, не было таким добрым и мирным, если война все-таки могла начаться. Но люди живут прежними надеждами, даже более обостроенными, более мечтательными. Это происходит и некоторое время после нее. Люди еще не успели, не смогли осмыслить, что произошло, и мир уже никогда не будет прежним, так как произошла трагедия, и человечество обязано эту трагедию осмыслить. И вместе с этим осмысливанием неичбежно должна измениться нравственность.

Если драма или трагедия касается только одного человека, одной личности, то, естественно, меняется только сам человек. Но такое потрясение, как вторая мировая война, коснулось всего человечества и должно было изменить нравственность в масштабе планеты. Взрыв в искусстве наступил несколько лет спустя, когда оно после попыток осмыслить трагедию войны прежними схемами, ритмами, сюжетами убедилось, что попытки эти бесполезны, что чудовищная реальность требует совсем иных сочетаний - в красках, в музыке, в словах.

- Я клоун, и это мое естественное состояние, - говорит Карандяш. Вопрос, кем бы я стал, если бы пришлось начинать все сначала, мне не приходит в голову. И мне не кажется ни странным, ни удивительным, что я клоун. Скорее странным выглядит тот интерес, который вызывает клоун вне арены, как будто люди хотят убедиться, что в жизни у меня все не так, как у других людей. И мне не раз рассказывали мою биографию такой, какой она никогда не была и не могла быть...

Собственная слава кажется Карандашу бесспорной, и у него самого не вызывает вопроса его столь долгая популярность, как не кажутся ему конкурентами молодые клоуны, которые популярны теперь. Может быть, он и не заметил, что сегодня слава клоунов уже стала совсем иной. Если раньше он, Карандаш, был клоуном для всех, то теперь у каждого клоуна есть свои зрители. Можно сказать иначе: теперь каждый зритель выбирает себе клоуна, который наиболее близок ему своими манерами, стилем, образом, и отдает этому клоуну свои симпатии. Ничего удивительного в этом нет: время теперь многоинформационно, многосюжетно, многослойно, и его уже не может выразить один актер или один клоун. Конечно, сейчас актеру, тем более эстрадному или цирковому, трудно долго выдерживать ритм времени. Любой актер, став известным, растворяется в своей популярности, и популярность становится отношением зрителя к данному актеру. От него требуют чего-то нового, а новое он дать не может. И ему приходится уступить другим.

Конечно, быстрый уход с манежа объясняется стремительными темпами и огромным потоком информации, которую клоун должен пропустить через себя, трансформировать своей маской, чтобы эта маска оставляла только самые главные черты времени, я бы сказала, самые главные точки. И необходимо, чтобы между этими точками всегда было пространство для ассоциаций у зрителя, чтобы зритель чувствовал, что клоун о многом, об очень многом умалчивает. И не потому, что он этого не знает, а потому, что считает это отлично известно зрителю. То есть между клоуном и зрителем обязательно существует неуловимый контакт современников, и в этом сказывается виртуозность и гибкость клоунского мастерства. Контакт этот прекращается в тот момент, когда зритель смеется не над самим собой, а над клоуном...

В последние годы, работая над своими мемуарами, Карандаш стал задумываться о многом, что прежде было для него просто повседневной практикой или просто придуманной внезапно репризой. Ну, например, он вспоминает о том, что во время гастролей в Финляндии он побывал в театре, расположенном в парке. Среди деревьев амфитеатром поднимались места для зрителей. Оригинальность заключалась в том, что когда в спектакле чередовались картины, вращалась не сцена, а амфитеатр, а декорациями служила природа. Это было похоже на карусель. Совершая медленный круг, зрители видели то лес, то скалу, то берег настоящего озера, то домик. Словом, все было естественно, как в кино...

Все естественно: универсальные возможности кино заставляют и театр напрягать свои силы и фантазию, искать большую подвижность, расширяя пространство сцены. И даже кино, всемогущее кино, оно тоже стремится поместить зрителя в центр действия. Но то, над чем бьются режиссеры театра, цирку дано самой природой. Цирк - сам пространство, здесь все выпукло, объемно, естественно. Актер виден со всех сторон. В этом его сила. Но и малейшая фальшь, неточность тоже видна. Особенно это чувствуют клоуны.

- И все-таки я думаю, - говорит Карандаш, - цирк "не обжит" по-настоящему. Авансцена, боковые проходы, лестницы существуют как будто только для того, чтобы режиссер поставил парад, а дальше в номерах, эти площадки почти не используются. Гимнасты, эквилибристы добираются до своего аппарата, и дальше идет работа. И как было здорово, например, когда Константин Берман начинал свои выступления, шагая в манеж с трехметровой высоты авансцены! Я знаю, зрителям нравится, когда я появляюсь в амфитеатре, среди зрителей, или участвую в номерах под куполом. Когда я забирался на канат, зал смеялся недоверчиво. Зрители знали, что будет какой-то подвох, что я не пойду по канату. В этих громадных ботинках? В этом костюме? И вдруг клоун, то есть я, шел... Очень неумело. Держась за идущего впереди канатоходца. И все видели, что я действительно с трудом переставляю ноги. И видели, что мне в самом деле страшно. Зал замирал...

Но дальше Карандаш останавливал канатоходцев, потому что сейчас, сию секунду, ему приспичило почесаться. Канатоходец удирал на мостик. Клоун оставался один. И дальше уже шла комедия...

...Заиграла музыка для группы акробатов, которая заканчивала программу. После этого номера вся труппа вместе с Карандашом выйдет в эпилог. И при первых же тактах этой музыки Клякса откроет носом дверь гардеробной, спустится вниз и сядет на стул около занавеса. Это неизменно доставляет удовольствие всем артистам. Собака запоминает музыкальное сопровождение номера, во время которого за ней прибегает ассистентка клоуна и ведет ее к занавесу. И скоро Клякса сама научилась в нужное время приходить. Целый вечер она слушает цирковой оркестр.

А потом занавес открывается. С арены бегут усталые акробаты, а навстречу им идут Карандаш и Клякса - попрощаться со зрителями. Карандаш кланяется. И когда он, снимая шляпу, опускает руку вниз, Клякса подхватывает шляпу, поворачивается и убегает за кулисы. После этого уходит вся труппа.

Карандаш по-прежнему выступает на арене. Правда, теперь ему уже трудно работать с прежней нагрузкой, он делает всего одну-две клоунады. Но зрители встречают его так же, как много лет назад. Для них Карандаш - не просто воспоминание о детстве, о молодости, он стал каким-то вечным и непременным персонажем циркового спектакля, даже символом. Он был не просто талантливым клоуном, теперь, спустя годы, ясно, какое значение имело его творчество для развития советского цирка. Совсем недавно народный артист СССР Карандаш был удостоен звания Героя Социалистического Труда.

Наверное, рассказ о нем можно было бы закончить его собственными словами: "Конечно, я сказал не все. Но все, что я сказал, я хотел, чтобы было современно..."