Молли - Ненси Джонс

Никогда я не вела дневника. Сейчас мне кажется, что это, вероятно, ошибка. Если кто-то прочитает бумажки, сложенные в моей шкатулке, что он обо мне узнает? Что я узнаю из бумаг, которые прислала мне в своей шкатулке Молли?

Сверху лежало письмо, которое я послала ей меньше месяца назад. Оно казалось сейчас таким бессмысленным, таким пустым. Внизу – ее дневники, набор почтовых открыток и фотографий, какие-то старые заколки.

Я,открыла первый дневник. Посвящение гласило: «От мисс Элизабет Энн Трюмонт мисс Мэри Алисе Лиддел»; рядом было наклеено фото Дороти Ламур в длинных черных перчатках, которое я вырезала из киножурнала. Первый пассаж, написанный витиеватым почерком Молли, начинался так:

«Я никогда не прощу свою мать зa то, что она увезла меня от Бетси. По крайней мере, она разрешила мне. остаться у Бетси на всю ночь накануне отъезда – сказала, что я буду мешать ей укладываться, но я знаю, что лейтенант Джонсон приходил ей помочь. Я слышала, как она говорила с ним по телефону. Мы с Бетси теперь кровные сестры – так что мы не можем забыть или предать друг друга, где бы мы ни находились и что бы ни делали».

Я не могла читать дальше.

Я спустилась вниз, цепляясь за перила.

– Мама, я не пойду вечером на игру. Я не могу играть. – Прежде я никогда не упускала возможности попрактиковаться, а тем более в игре.

– Из-за Молли, дорогая? – мама подняла глаза от штопки.

– Нет. Да. Не знаю, – горло у меня перехватило, голова закружилась. – Мне надо выйти на улицу.

– Это из-за Молли, дорогая? – она сняла очки

и опустила руки.

– Это не из-за чего. Мне не хочется разговаривать.

Я ощетинилась, как дикобраз, Я не хотела ни с кем говорить, не могла позволить кому-то коснуться меня. Из дому я вышла без пальто.

Я шла, шла и шла, желая, чтобы холод наполнил мои легкие, чтобы сердце мое остановилось. Я ничего не сказала своей матери тогда, когда это могло иметь значение. И тем более я не могла рассказать ей сейчас, как наблюдала за Молли и за тем, как она становилась все больше похожей на свою мать, как она флиртовала с Томми Дифелисом – точно так же, как миссис Лиддел флиртовала с мистером Паркером, с военными. У меня было ужасное предчувствие – я поняла, что в дневнике содержится что-то ужасное, что-то такое, что я могла бы предотвратить. А сейчас уже слишком поздно.

Дойдя до леса на краю города, я прислонилась к старому дубу. Где-то на середине его ствол уродливо раздувался, точно дерево было поражено какой-то болезнью. Потом ствол снова становился прямым и ровным. Мне хотелось бы походить на этот дуб, хотелось, чтобы на моем теле остался шрам – на память об этом дне.

– Вот здесь, – пробормотала я, – здесь я потеряла ее.

Наконец пришли слезы. Не знаю, сколько времени я ходила туда-сюда, но когда я вернулась домой, щеки мои сильно покраснели от мороза, слезы застыли на них солеными льдинками, и мне было одновременно и тепло, и холодно.

Две недели я пролежала в постели. Я пропустила самый разгар баскетбольного сезона, но мне было все равно. Один за другим пожирала я дневники Молли, и страшное ощущение вины росло с каждой страницей.

Среда, 10 июля, 1946 года

Дорогой дневник!

Сегодня я распрощалась с Бетси. Все, что я люблю, осталось в Чарльстоне – или же находится в маленькой повозке где-то впереди нас, на дороге в Итаку. Открытки с Аланом Ладдом и Вероникой Лейк в «Ружье напрокат «, которые дал мне мистер Паркер, вся моя одежда, кроме двух пар трусиков, чистые джинсы, матросский костюмчик (голубой, сильно облегающий талию, с пуговками на животе!) – все это я упаковала в свою розовую сумку с маленьким зеркальцем в кармашке. Мама заставила меня отдать мой голубой велосипед, последний подарок папы на день рождения, в Армию спасения.

– Ты уже слишком большая, чтобы на нем кататься, – сказала она. – Не будь эгоисткой, Молли. Подумай о детях, чьи родители не могут себе позволить купить им такой же велосипед. Подумай, как трудно мне. Ведь не только ты оставляешь дорогие твоему сердцу вещи!» И мне очень хотелось ответить: «Да, но ведь тебя-то никто не заставляет уезжать!»

Когда-нибудь я буду самостоятельной, буду делать все, что захочу. Я буду, как Вероника Лейк, танцевать и петь «Ты там, где я хотела увидеть тебя, дорогой – я не твоя, но ты мой «. Я буду показывать волшебные фокусы и уходить каждый вечер домой с обществе самого красивого мужчины. Никогда я не выйду замуж за кого-нибудь из этих ужасных мальчишек! И никогда не выйду замуж ни за кого, кто говорит: „Ну, малышка, как же заставить тебя штопать мне носки?“ Я выйду только за того, кто мало заботится о нештопаных носках и застеленных кроватях – лучше мы оба заделаемся шпионами и будем продавать военные секреты японцам!

Мама ничего не хочет понимать! Он не разрешила мне взять с собой ни одного комикса или киножурнала. В конце концов мне удалось ее уговорить, и она разрешила взять книгу стихотворений Эмили Дикинсон, которую мне подарила миссис Тюрмонт.

– И больше не смей смеяться этим идиотским смехом, Молли, – сказала она мне сегодня днем. – Ты юная леди, а не гиена. Пожалуйста, попытайся вести себя прилично.

Я откинула голову назад и завыла.

– Мэри Алиса Лиддел, прекрати. Иначе я высажу тебя на дорогу, – она смотрела на меня с яростью. – Нет ничего удивительного в том, что ни один приличный мужчина не смотрит на меня дважды. Кому же охота заиметь такую падчерицу?

– Не хмурься, мама. У тебя начинают появляться морщины, – попросила я. Мы с Бетси каждую неделю находили в словаре новое слово, и это мы нашли на прошлой неделе. Мать была в бешенстве. О, как же я буду скучать по Бетси!

Мы остановились в каком-то потрепанном отеле неизвестно где; мать долго пролежала в ванной, пытаясь успокоить нервы.

– И чего я только для тебя ни сделала! – стонала она. – Если бы ты хоть немного представляла себе, скольким я пожертвовала ради тебя!

Четверг, 11 июля 1946 года

Пишу вечером в Питтсбурге – по сравнению с Чарльстоном, это огромный город: здесь целых две реки – Аллегени и Моногахела, они текут порознь, а потом превращаются в Огайо. Здесь огромные заводы, изрыгающие облака пыли и копоти; мама не разрешила мне покататься на трамвайчике, похожем на железнодорожный вагон с дверцей с одной стороны, который возит людей вверх и вниз по здешним кручам. Не можем мы и нанять тележку. Одному Богу известно, кто занимается здесь общественным транспортом, сказала мама. И воздух тут такой грязный! Но маму это не остановило: к обеду она надела свое белое платье – то самое, где одно плечо голое, – и белые босоножки. Сейчас она хочет заказать напитки и ждет, пока подойдет официант, – она говорит, он похож на Гарри Гранта.

Так что я сижу в этой проклятой комнате, пока мама развлекается. Мне так скучно. Вот бы Бетси была здесь! Мы бы заказали что-нибудь вкусненькое. Человек в форме, который обслуживает лифт (там перила и зеркало, перед которым мама красит губы)тоже читает «Фантом»; он дал мне самый свежий выпуск.

Мама заставила меня выбросить все мои старые комиксы, когда мы уезжали. Она вообще вела себя просто ужасно. Сейчас, когда папа умер – уже два года как, – она говорит, что надо позабыть о прошлом, начать новую жизнь. Она собирается «делать карьеру «– секретарши, например, – и зарабатывать свои собственные деньги, а я пойду в «лучшую школу» Она говорит, что в штате Нью-Йорк больше «культуры».

Она имеет в виду, что нас там никто не знает.

Она имеет в виду, что мы должны забыть папу.

Я ее за это ненавижу.

Я никогда не забуду его. Я никогда не забуду Бетси.

Мы с Бетси слышали, как ее родители говорили, что мы переезжаем из-за того, что случилось с лейтенантом Джонсоном. Полиция нашла его, пьяного, плачущим па крыльце нашего дома, он вовсю колотил в дверь своей тросточкой.

– И это не говоря о Лоуэлле Паркере, – сказала тогда миссис Тюрмонт. – Странно, что его жена не вышвырнула его за дверь.

– Ты отвратительная девчонка, – сказала мама, когда я спросила ее об этом. – Ты, наверное, даже не понимаешь, как ты меня обидела. Красивая женщина – всегда объект для сплетен. Но со временем привыкаешь этого не замечать. Держи голову выше и двигайся вперед – вот мой девиз, а это очень трудно, когда твоя собственная дочь против тебя.