Ленин - Фердинанд Оссендовский

— Ха! Ты снова прилетел? Ну и что? Ничего нового и более страшного так и не скажешь! Я все слышал… Ты дал мне расписку, а я подписал ее. Слышишь? Подписал, вешатель!

Он оскалил зубы и со всей силы ударил по зеркалу. Оно со звоном и грохотом упало на пол, а за ним полетели графин, рюмка и учебник Иловайского.

Протрезвев от резкого движения, он поднял глаза и заметил Ульянова.

— А-а! — протянул он. — Вы пришли, несмотря на то, что… Но об этом позже! Садись, господин! Может, водочки?.. Хорошей такой, крепкой, с анисом… Петр Великий такую любил… Наш российский Антихрист!.. Петр Великий, плотник Амстердамский, новатор, покоритель загнившего Запада… Сперва его обокрал, а потом побил… Хитрый был, бестия — Петр Великий, царь с толстой дубиной!.. Вырубил в курной избе окно в Европу… постриг лохматым боярам бороды и распорядился, чтобы их считали за денди… Весельчак! Сынка своего за любовь к святорусской патриархальности, за привязанность к курным хатам, предрассудкам, лохматым, вшивым бородам в тюрьме гноил и палкой забил…

Владимир сидел не шевелясь. Он не понимал, что случилось с Остаповым.

— Я пьян! — во весь голос рассмеялся профессор. — Пьян! Русский человек счастливее остальных. У него есть убежище от боли, отчаяния, угрызений совести… Западный человек в таких случаях пускает себе пулю в лоб, бросается в реку или вешается на подтяжках, и — капут! А мы — ныряем в нирвану, мать-водку! Ха-ха-ха! Да, молодой человек, и вы с этим столкнетесь, слишком много у вас в голове и сердце… Авдотья, давай водку и две рюмки! И шевелись, как самая ловкая грация Бахуса!

Испуганная служанка принесла новый графин. Остапов налил в рюмки и, подняв свою, произнес:

— In vino Veritas! Ave, amice, morituri te salutant! Bibamus!

— Я не буду пить! — резко, с отвращением ответил Ульянов.

— Не достоин я быть в такой благородной компании… — начал издевательским шепотом Остапов и вдруг весь поморщился, побледнел, задрожал и, глядя по сторонам, забормотал: — Видишь? Видишь! Там! Снова — там! Как искорки… Загорятся… погаснут и вновь загорятся… Это они!.. Идут… ругаться будут… материться…

Владимир невольно взглянул, куда Остапов показывал рукой.

В полутемных углах таился мрак, по стенам ползли едва заметные тени, отбрасываемые дрожащим пламенем лампы и горящими на письменном столе свечами.

— Нет никого, — сказал он спокойным голосом, глядя на профессора.

— Никого? Это пока… но они придут… О! Они никогда не простят и придут… — шептал Остапов.

Замолк и через мгновение начал говорить, не глядя на сидящего перед ним Ульянова:

— Иуда предал Христа, любя, но утратив веру в него как в настоящего Мессию… Взял за его голову 30 серебряников, чтобы показать всему миру, что большего, как обычный смертный, он и не стоит… Он даже вернул синедриону эти серебряники… А потом пришли к нему маленькие, проворные, злобные бесы… Смеялись, царапались, издевались… Он их отгонял, а они шептали: «Иди на гору, где над оврагом растет сухое дерево!» Повторяли ему это весь день и всю ночь, и еще один день. Он пошел и сел под деревом, глядя на желтую равнину и на мутную далекую ленту Иордана. Тогда-то и всплыл перед ним живой лик Христа; посиневшие, напоенные желчью и уксусом уста зашевелились и прошептали: «Предатель, продал ты Бога своего!» Иуда задернул из веревки петлю и повис над оврагом… как жертва совести… Совести!

Он протер глаза и выпил рюмку водки.

Окинул отсутствующими глазами темные углы и зашептал дальше:

— Теперь эти… ловкие… бесы прилетают ко мне, блестят огоньками там и тут… За ними вырастают в тумане пять виселиц… а на них повешенные Пестель, Рылеев, Бестужев, Каховский, Муравьев… все, кто хотел исправить антихристово бешенство Петра… Спасти Россию… просветить… поднять… Смотрят на меня страшным, ненавидящим взором и кричат обвислыми губами: «Предатель! Предатель!» Ведь это я испугался куратора, покорно выслушал упреки и молчу за серебряники о святых мучениках… Молчу, как предатель, как трус… О-о! Они уже идут, идут! Видишь?

Владимир с трудом успокоил профессора, помог ему переодеться и вывел из дому. Они долго ходили по улицам, а когда Остапов окончательно протрезвел, пошли к Ульяновым.

Мальчик шепнул матери об инциденте и передал профессора под ее опеку. Остапов провел ночь во флигеле вместе с молодыми Ульяновыми, а назавтра Мария Александровна написала письмо семье профессора, советуя, чтобы кто-нибудь приехал и позаботился о больном.

Через два дня в квартире Остапова появилась сестра профессора — шестнадцатилетняя девушка Елена. Через месяц приехал отец, старый военный врач.

Профессор потихоньку выздоравливал и становился уравновешенным. Вот только никогда не вернулись к нему ни прежнее спокойствие, ни свобода. Он жил монотонной, серой жизнью учителя, ото дня ко дню, от ранга к рангу, от ордена до ордена. Все это его не радовало и не вызывало никаких воспоминаний. Он стал безразличен ко всему, подобно многим другим в этом смертельном, отравленном тишиной царствовании Александра III — царя, влюбленного в покой… кладбищенский покой.

Глава V

Перед Рождеством господин Ульянов пошел на повышение, став директором над всеми народными школами. Исполнение новых обязанностей он начал с объезда учебных заведений губернии. Володю, у которого были рождественские каникулы, он взял с собой.

Они путешествовали на почтовых санях, иногда попадая в очень редко навещаемые места, где среди лесов притаились поселения без церквей, школ, врачей и властей.

Из лекций Остапова Владимир помнил, что вся Казанская губерния была когда-то могущественным, высокоцивилизованным болгарским государством, от которого не осталось ничего, кроме названия реки Волги. В XIII веке в эти края наведались татары, гнавшие перед собой несчетные племена, поднятые идущей из глубин Азии монгольской волной. Остатки той орды и встречались теперь на пути Володи; рядом с татарами и русскими крестьянами жили вотяки, мещеряки, черемисы, чуваши и мордва.

Погрязший в невежестве муравейник людей, отличавшихся друг от друга одеждой, языком, верой, обычаями и первобытными, иногда мрачными и кровавыми предрассудками.

Между поселениями туземцев, принадлежащих к различным племенам, царила постоянная вражда.

Русские с презрением смотрели на бывших захватчиков, называя их «татарвой» или «белоглазой чудью»; те, со своей стороны, платили им холодной ненавистью. Одинокий татарин или вотяк не могли без опаски пройти по русской деревне; мужик-великоросс не отважился бы без товарищей проехать через деревню чувашей или черемисов.

Скандалы и драки возникали даже на выходе из церкви по окончании богослужения или в школе между детьми.

Владимир стал свидетелем очень интересного и поучительного зрелища.

Они остановились на привал в маленькой деревеньке, чтобы перекусить и сменить коней.

Мальчик пошел к реке, где толпились люди. Они сбегались на середину реки из двух лежавших на противоположных берегах деревень.

Над обрывом стояла толпа баб и детей. Женщины рассказали Володе, что две разделенные рекой деревни издавна не могут поделить лужайку на острове и теперь решили поставить точку в этом споре всеобщим побоищем.

Вначале звучали отвратительные оскорбления и проклятия. После этого в бой вступили маленькие мальчишки, за ними — подростки; однако продолжалось это недолго, так как мелюзгу разогнали толпы бросившихся в круговорот битвы молодых и старых мужиков.

Бойцы были вооружены камнями и толстыми ремнями, намотанными на кулаки, как у древних гладиаторов. Самые здоровые мужики, от которых зависела окончательная победа, размахивали длинными и тяжелыми жердями и даже снятыми с телег оглоблями. Драка продолжалась недолго, так как жители вотяцкой деревни отступили перед молодецким натиском татар с противоположного берега. На снегу осталось несколько раненых, а может, и убитых; на льду расцвели, словно пурпурные маки, пятна крови.

Ульянов задумался над тем, как повести всех этих, ненавидевших друг друга и принадлежавших к финской и монгольской расам туземцев к общей цели. Он понимал, что это грезы, которыми безотчетно обманывала партия «Народная воля».

— Тут надо придумать столько же призывов, сколько существует племен! — шептал он с издевательской улыбкой на разрумяненном от мороза лице.

В больших деревнях уже функционировали открытые недавно народные школы. Владимир с интересом присматривался к учителям и учительницам.

Часть из них приветствовала нового директора спокойно. Этим людям нечего было скрывать. Те же, что и в гимназии, рекомендованные церковью и правительством учебники, та же оболванивавшая и мошенническая программа.

Однако у подавляющей части учителей, как сразу заметил наблюдательный мальчик, совесть не была чиста и благонадежна. В беседе с директором они были недоверчивы, осторожны, воздержанны. В их глазах легко можно было прочитать неприветливость по отношению к представителю власти.