Дневник, 1917-1921 - Владимир Короленко

В этот вечер он явился в Европейскую гостиницу, где начал приставать к ужинавшим там офицерам с наглыми оскорблениями.

При прежних нравах военной среды его бы убили, теперь офицеры только уклонялись и заявили нач‹альнику› гарнизона. Ластовченко, говорят, заявил, что он арестует Дунайского. С большевистской стороны говорят, будто при этом Ластовченко при объяснении с Дунайским дал ему пощечину, но это, по-видимому, неверно. По другой, более вероятной версии, Дунайский, видя, что нач‹альник› гарнизона не выходит на его дебоширство, послал какого-то молодого еврея вызвать его из номера, где тот ужинал с другим офицером, и когда тот вышел, выстрелил и убежал по коридору. При этом, говорят, какие-то люди в коридоре помешали преследованию, а затем Дунайский сел в заранее приготовленный автомобиль и скрылся. Задержан только вызвавший Ластовченко еврей, которого будто бы тут же убили (оказалось – неверно, не убили никого).

Таким образом, как будто не остается сомнений: террор, которым Чернов так легкомысленно грозил большевизму, теперь применен другой стороной и «поднял свой лик». Нужно сказать, что лик отвратительный: какой-то получеловек, что-то вроде центавра, олицетворение анархического насилия, соединенного с кабацким дебоширством.

Солдаты-украинцы, говорят, очень любили Ластовченко. (Один из моих знакомых видел бородатого солдата, который плакал, рассказывая об убийстве.) Они ответили тоже в «современном роде». Приволокли пулемет и глубокой ночью стали жарить по бывшему губернаторскому дому, где заседал «совет». Перебили окна, уничтожили всю обстановку и арестовали несколько человек. Сначала по созвучию фамилий (есть член «совета» по фамилии Дунаевский, еврей) говорили, что убил именно член «совета». Как бы там ни было, все это напомнило сцены из щедринской истории города Глупова. Солдаты, по-видимому, действовали без приказа, по вдохновению, по внушению той «революционной совести», которую так приветствуют большевики. Город объявлен на военном положении. На улицах обыскивают и отбирают оружие, а изредка и кошельки. Обыскивают, а отчасти и громят магазины (так, разгромлена лавочка офиц‹ерских› вещей на углу Кобелякской и Шевченковской; часовой магазин Шапиро на Александровской и другие). Говорят, при этом некоторые вещи тут же на улице и продавались, даже и оружие, но, может быть, это преувеличение.

В думе все это было оценено по достоинству и кое-мужто воздано поделом. Арестованные члены «совета» (арест произведен тоже «без лишних формальностей») уже отпущены. Дума высказалась за отмену военного положения (19-го снято). Конечно, тотчас же пронесся слух, что убили «жиды», заговорили о погроме и т. д. Но пока – это рассеялось.

Таково это проявление террора уже в «свободной России». Надо сказать, что с террора совлекается много украшений… Мария Спиридонова, выйдя из каторги, в качестве левой эс-эрки сразу примкнула к большевизму и выступает (увы! рядом со старым Натансоном) с самыми крайними заявлениями. В то же время почему-то довольно скандально покровительствует вполне разоблаченному бывшему провокатору и охраннику Деконскому, ловкому и красивому негодяю, игравшему среди большевиков большую роль. Спиридонова после разоблачений, когда его арестовали, взяла его на поруки. – Ах, он так искренно раскаялся!..

В газетах оглашены телеграммы Спиридоновой, из которых видно, что она гласно (письмом в «Киевскую› мысль») с негодованием отвергала всякую мысль о причастности Деконского к сыску, ручаясь за его искренность и чистоту, а в других телеграммах, к «своим», просто приглашала потушить, замять скандальное разоблачение, так как оно служит контрреволюции95. «Киевская мысль» тогда письма Спиридоновой не напечатала, так как роль Деконского была выяснена с полной несомненностью.

Ореол террора сильно меркнет. Обратная сторона насилия правительства, – он просто отпечатывает в обратном направлении те же формы. Уже в лице Савинкова96 он выступил в виде революционного декаданса, а Мария Спиридонова иллюстрирует, как опасно смешивать «террористическую решимость» с способностью государственного деятеля.

Кстати, о декадансе. Было бы любопытно проследить всякого рода футуризм в теперешних событиях. Между прочим, недавно в «Речи»[10] приводили заявление Всев‹олода› Эмил‹ьевича› Мейерхольда в беседе общества «Искусство для всех».

«Г. Мейерхольд очень удивляется, почему солдаты не приходят в театр и молча не освобождают его от „партерной“ публики… Г. Мейерхольд восклицает: довольно партера! Интеллигенцию выгонят туда, где процветают эпигоны Островского».

Интересно, что Мейерхольд рассчитывает, будто демократические вкусы совпадают с его футуристическими кривляньями.

28 декабря

Наконец – «оно» пришло. Полтава три дня пьянствует и громит винные склады. Началось с того, что «штаб» (украинский) постановил угостить своих солдат на праздники интендантским вином. Члены большевистского «совета» предостерегали от этого, но добродии-украинцы не послушались. В сочельник к вечеру приехали к Скрыньке97и стали наливать вино, стоявшее у него на хранении. При этом никаких предосторожностей принято не было. В погреб проникли сторонние солдаты. Им тоже «благодушно» наливали в посудины. Толпа увеличивалась, начался разгром, который вскоре раскинулся по всему городу.

Около нас, на Петровской, тоже есть склад, и потому на нашей улице то и дело таскают ведрами, бутылками, кувшинами красное вино. Я прошел туда. Зрелище отвратительное, хотя и без особенного «исступления». У забора с запертыми воротами кучка любопытных и мальчишек заглядывает в щели. Во двор с другого хода (через частный двор и от гор‹одского› сада можно пройти) солдаты то и дело шмыгают туда и выносят ведрами. Красное вино разлито по тротуарам, смешиваясь с лужами. Вначале, говорят, давали и не солдатам. Теперь рабочие, бабы, старики приходят с каким-нибудь солдатом, тот покровительственно идет с посудой и выносит. Много пьяных, в том числе есть и мальчишки. Никто не стыдится нести по улицам ограбленное вино: обыватели, даже и осуждая, не могут воздержаться, чтобы не получить «даровщину». Наша няня слышала, как молодой человек стыдил другого:

– И ты, Нефед, с ведром… Да ты же «партийный», ты с нами работал в укр‹аинской› партии.

– Я заплатил три рубля.

– Хоть бы и триста! Как тебе не стыдно!

– Все наше, – кричат солдаты. – Буржуа попили довольно. Теперь мы…

При всякой подлости выдвигается этот мотив. Около гимназии Ахшарумовой пьяный солдат выстрелил в шедшего господина и ранил его. Два пьяных товарища отняли у него ружье и избили его, но затем все безнаказанно удалились. Выстрелы то и дело слышны с разных сторон. Наша знакомая шла с ребенком. Пьяный солдат, барахтаясь на тротуаре, стал вынимать шашку. Испуганная женщина побоялась идти, потом ее провели мужчины. Нашей няне за то, что она одета «по-городскому», пьяный солдат тоже грозил саблей:

– А, – в черном платье… Буржуйка… Будем бить буржуек…

От Скрыньки слышны то и дело выстрелы. Говорят, стреляют и пулеметы, но никто их не боится. Охрана тоже ненадежна. От складов погром уже перекинулся на магазины. Разгромили экономическую лавку чиновников, Губского и еще несколько. Тротуары засыпаны мукой. Действует 40-й полк и славне украинське вiйсько. Только на третий день собралась дума и решено принять меры.

Есть основание думать, что «совет», пожалуй, не допустил бы этого разгрома, так как при всем своем убожестве в людях все-таки пользовался авторитетом в солд‹атской› массе. Из этого видно, как, в сущности, должна была идти «революция». Если бы «советы» сразу (даже еще не большевистские) поняли свою роль, не стали «захватывать власть», а действовали бы в некотором подчинении революционному правительству – они могли бы иметь громадное влияние в обе стороны. Но большевики сказали только последнее слово в захвате власти.

Я болен. Меня очень волнует, что я не могу, как в 1905 году, войти в эту толпу, говорить с ней, стыдить ее. Вчера я пошел к воротам городского сада. Стояли кучи народа. Прибегали с ведрами, в глубине, у забора с калиткой, виднелся «хвост» серых шинелей. Против самых ворот стояли неск‹олько› человек и впереди почти мальчик в солдатской шинели. Лицо его обратило мое внимание. Оно было как будто злое. Я обратился к нему и к рядом стоявшему пожилому.

– А вы, товарищи, что же без посуды?.. Не пьете?

Молодой посмотрел на меня злым взглядом и сказал:

– Мы уж напились.

– А мне кажется, – сказал я, – что вы не пили и не будете пить.

Оказалось, что я прав. Эта кучка относилась к происходящему с явным осуждением, хотя…

– Это бы еще пущай… вино… А вот что пошли уже и магазины грабить…

Наверное, таких много. Но не нашлось пока никого, кто собрал бы этих протестующих, кто сорганизовал бы их и придал силу. Несомненно, что достаточно было бы вначале немного, чтобы остановить погром. Но этого не сделано, как это бывало и при прежних «царских» погромах. Мне захотелось предложить этим людям тотчас же подойти к хвосту и начать стыдить их, говорить ей. (Так у автора. – В. Л.) Но сильное стеснение в груди тотчас же напомнило мне, что у меня теперь на это не хватит голоса. Я пошел вдоль решетки сада… Меня обогнали четыре человека: двое рабочих, женщина и солдат. Они несли три ведра вина. Солдат, шатаясь, шел сзади, с видом покровителя.