Из берлинского гетто в новый мир - Мишкет Либерман

Это было воспринято как наступление конца мира! Какого черта меня угораздило вылезти в гетто? Не могу сказать. Наверное, упрямство. О моем прегрешении сообщили родителям с быстротой молнии. Я предвкушала хорошую трепку. И сожалела о своей «смелости». Но было поздно. Я боялась идти домой. Задумала переждать у моей подруги Этель, пока гнев моих родителей поостынет.

Этель жила на Гренадирштрассе со своей сестрой, которая была лишь немного постарше ее. Они остались сиротами, но по-прежнему жили в квартире родителей и вели их бакалейную лавку. В сущности, обе были еще детьми. Этель? тринадцати, Маня? семнадцати лет. Но властям не приходилось о них заботиться, еврейской общине тоже. Кого волновало, что дети жили как старики? Глаза Этель были очень красноречивы? красивые, выразительные и печальные. Я часто мечтала о том, что она станет киноактрисой. Она была очень толковой девочкой. Когда ей исполнился двадцать один год, она покинула гетто, пошла работать на фабрику и вступила в Коммунистический союз молодежи. Маня? старшая сестра? последовала по ее стопам после того, как в нее влюбился один из комсомольцев.

Но оставим чужие «грехи». Хватает своих. Не переводя дыхание, я оказалась у подружек. Меня гнал страх. Он охватил меня внезапно. Я попросила Этель разведать обстановку дома. Прежде всего, очень ли злится отец. Он был вне себя. Если бы я попалась ему на глаза в тот момент, он искрошил бы меня. Это в субботу разрешалось. «Иметь такую грешницу дочку! И весь мир знает об этом!» Я предпочитала пока что переждать у подружек.

Я знала, что отец за мной придет, как только закончится субботний праздник, и готовилась к объяснениям. Я улеглась на диван. Меня трясло, как будто у меня был озноб и жар по меньшей мере сорок градусов. Между тем на улице был теплый летний день. Я играла, изображала больную, не желая этого. Клянусь! Что-то внутри заставляло меня играть.

Едва праздник кончился, появился отец и отнес меня на руках домой. До этого закон не позволял ему что-либо нести, даже его «бедного, больного» ребенка. Осторожно положил он меня на постель. И долго стоял передо мной, не произнося ни слова. Он не мог понять ни свою дочь, ни окружающий мир. Мне было жалко его. Я хотела бы прекратить свое представление, но не могла. Какой-то черт заставлял меня бормотать: «Я умираю, я хочу увидеть Паулу, еще раз увидеть Паулу». Паула была моей самой любимой подругой. Но мне не разрешалось с ней встречаться. Она виновата, что я плохо себя веду, говорили мои родители.

И вот вокруг меня собралось многочисленное семейство. Отец, мать, три брата и четыре сестры, их супружеские половины и дети, если таковые уже имелись. Все рыдали, как на похоронах, одни тихо, другие громко. Видимо, эту мою вторую роль я сыграла неплохо.

Мать шепнула моей старшей сестре: «Пойди приведи Паулу. Может, ребенок придет в себя». Отец возражал. Я слышала, как мать прошептала: «Неужели ты хочешь, чтобы сошел с ума и этот ребенок?» Этого он не хотел, он уступил. Пришла Паула. Конечно, она не поняла, что произошло. Она бросилась на мою кровать, и мы обе всхлипывали до тех пор, пока не заснули. Слезы были неподдельными. У меня было для них достаточно причин.

На следующее утро, едва мы открыли глаза, мать принесла нам завтрак в постель. Впервые в моей жизни. И что за завтрак! Свежие булочки с яйцом, какао и сладкий кренделек. Но самое главное? отныне Пауле разрешили приходить к нам. Я очень ее любила. Она была предприимчива, задорна и всегда расположена к шалостям. Каждый день у нее появлялись новые идеи, которые очень мне нравились. Паула была не только умницей, но и очень хорошенькой. Черные волосы, подстриженные по моде, темная кожа, красивые карие глаза. Она одевалась со вкусом, подражая своим элегантным сестрам. А чему я могла научиться у своих сестер? Кроме горя, забот, огорчений, неприятностей? Родители Паулы не были такими фанатиками, как мои. Ей даже давали деньги на билеты в кино, это считалось большим прогрессом. Она часто делилась со мной. Однажды она даже взяла меня с собой в оперетту.

Впрочем, это вызвало осложнения. Во-первых, нам было далеко до шестнадцати, и нас не хотели впускать. Во-вторых, у нас не было денег, чтобы сдать наши шляпы в гардероб. А шляпы мы одели специально, чтобы выглядеть «дамами». Нашлись добрые души, которые помогли нам. Старая гардеробщица замолвила словечко на входе. У женщин доброе сердце. Короче, контролер готов был закрыть глаза на наш возраст. Но что касается наших шляп, то он помочь нам не мог. И вот он стал совещаться с гардеробщицей, как же теперь быть. Гардеробщица взяла наши шляпы и бросила их туда, куда обычно кладут галоши. Так впервые в жизни я оказалась в театре. В тот вечер давали «Королеву чардаша». Спектакль не привел меня в восторг. Оперетта не была моей стихией. Но все же я побывала впервые в театре. А это было самое главное.

У меня сохранилась фотография тех лет: я в черном пальто до пят. На голове шляпа, похожая на ночной горшок. Не могу удержаться от смеха, когда сегодня разглядываю эту фотографию. Я не узнаю себя. В пятнадцать лет я выглядела как двадцатидвухлетняя. Родители хотели, чтобы я выглядела постарше. Ведь это помогло бы выдать меня поскорее замуж. Отец хотел побыстрее сложить ответственность за меня перед «всемогущим». Будущий муж сделает меня покорной. Так думали мои родители. Но я расстроила их планы.

Была я уже «девушкой на выданье», как подчеркивали мои родители, но тем не менее если в субботу я выходила из дому, то должна была свой носовой платок привязывать к лодыжке. В субботу нельзя ничего носить, даже самый легонький носовой платок. Когда мне надо было высморкаться, приходилось заходить в какую-нибудь подворотню, отвязывать платок, а потом снова привязывать. Иначе я навлекла бы «гнев божий» и гнев моих родителей на свою голову. Но у «девушки на выданье» часто не просыхало под носом. И вот мне приходилось, навлекая на себя троекратное проклятие? господа бога, отца и матери,? прятать платок за пазуху. Куда же еще было его девать?

Теперь-то я понимаю, сколько драгоценного, невозвратимого времени потеряла я тогда и по чужой, и по своей воле. Ах, сколько всего я могла бы сделать, если бы… Да! Если бы я родилась не в капиталистическом мире. Социалистический мир нашел бы применение и для раввина. Я хорошо могу представить себе, что мой отец мог бы стать достойным борцом за мир, а возможно, он вообще отказался бы от своей профессии. Даже наверняка. Ибо он был на свой лад мудрецом и обладал чувством справедливости.

Но в тех условиях он находился во власти своего фанатизма, который лишал его способности жить нормальной жизнью. Возможно, что в этом образе жизни он видел единственный выход для своего народа. Но как мы теперь знаем, этот расчет не оправдался. Наверняка многие из этих евреев думали, что добровольное гетто может защитить их от враждебного окружения. Им надоело быть всегда людьми второго сорта. Гетто создавало для них иллюзию, что они равные среди равных. Вся их жизнь была построена на иллюзиях. Они вечно вели борьбу, но она была направлена не в ту сторону. Они боролись против ассимиляции, против любого прогресса. Когда молодое поколение предпринимало хотя бы робкие попытки покончить с окостеневшими догмами, они были упрямы, несговорчивы и даже жестоки. Тем, кто восставал против деспотии фанатиков или пытался подойти ко всей этой проблеме с классовых позиций, не оставалось ничего другого, как покинуть отчий дом. Даже если они были еще юнцы.