Игра в диагноз - Юлий Крелин

Я спасаю…

Господи, что за притча — спасаю! Мы не спасаем — будущее, как говорят математики, инвариантно. Альтернативы нет — всегда в конечном счете смерть. Но болей чтоб не было и сил побольше — вот задача.

Сделай максимум, что можешь, умеешь, — вот радость тебе и, стало быть, прибавление радости в этот мир.

Моральная суть вечна.

Я оперирую. Рак желудка. Рак операбельный — убираю. Удача! Я ничего не знаю, но умею многое.

Убрал желудок, убрал рак. Удача! Радость! А если рецидив, а если метастазы? Тогда все сначала, но удалить уже нельзя, и опять боли, опять плохо — и итог.

Или: рак запущен — его не убрать. Оставляю. Ничего сделать не могу. Неудача, горе — и радости в мире стало меньше. Еще шаг к энтропии, к покою, к отсутствию всего.

Но могу сделать хоть что-то, ввожу спирт в нервное сплетение живота. Умерщвляю нервы, пресекаю путь боли к мозгу.

Рак растет, силы падают, человек умирает — болей нет.

Так и умирает этот неудачник без болей. А тот, удачливый, с болями.

Вот и думай о будущем.

А у первого, удачливого, вдруг не будет рецидивов, метастазов?

Нет, нет, можешь помочь — помогай, на полную катушку помогай! Увеличивай радость свою, радость мира. Лучше миру, когда больше довольных, радостных — врачей, больных, родственников их. И не надо думать о будущем. Нам, хирургам, не надо.

А как начинают думать да ругать будущее люди энергичные, энтузиасты, которые лежать не любят, ходить и гулять и двигаться любят, не ждут милостей от природы, о жизни не думают, а все от активного движения, без должного к природе уважения. Вот и видят, только света конец. Кроме конца света и не видят ничего.

Надо быть хирургами — не думать о конце света, думать о нынешней радости, думать о себе, о своих радостях.

Какой-то профессиональный шовинизм.

Чем только не пугали мир — и Страшный суд, и антихрист, и кометы, и моровая язва… все в будущем. И теперь — подвигались, подумали, создали новые вещи, новые пугала — получайте: тепловая смерть, холодовая смерть, атомная бомба, засилье синтетики, отсутствие воды, генетический разгул — все, конец света.

По-моему, людям энергичным, двигающимся легче представить конец света, отсутствие мира, света, земли, Вселенной, чем мир без себя.

Мир без меня. Да „как это, как это“? И я ничего не буду знать, что происходит, ничего и сделать не смогу?! „Грядет конец света, братья!“ В испуге перед собственным бездействием они каркают, воображая себя ведунами, а не воронами..

А вы не торопитесь. Не обобщайте.

А я?..

Не торопитесь, поменьше энергии тратьте, ведь кризис энергетический, сами говорите. Берегите и свою энергию…

Одно дело — слова да разговоры, но надо вставать, умываться, есть, идти.

Идти.

Или ехать. Сидя.

Спокойно, не торопясь, времени еще много, для того-то я и встаю пораньше, чтоб не торопиться.

Преждевременная смерть, по-моему, больше всего зависит от спешки. И это беда XX века. Получили материальную возможность спешить — и давай торопиться.

Торопишься, торопишься, особенно в городе, разогнался, набрал инерции… ан, глядь, и ты уже за кадром.

Впрочем, самому уже не поглядеть.

Со смертностью не поборешься — значит, с преждевременной только.

Не торопиться.

Для этого я и встаю рано. Да, люблю лежать, но еще больше не люблю торопиться. Вот и встаю пораньше. И времени у меня много — могу идти на работу спокойно, медленно. Не спешу.

Утром я не спешу. Утренние полтора часа — мои спокойные полтора часа. Моюсь медленно, у окна постою, посмотрю. Посижу, помыслю. И потом за троллейбусом не побегу, в метро спокойно иду — хорошо.

И дольше хотят прожить все.

Утро мое начинается у окна. Во дворе человек занимается гимнастикой. На земле энергетический кризис, а он разбазаривает энергию.

И для чего? Для пользы тела.

Смотрю. Некрасиво. А ведь что правильно, то красиво. Если шов на кишку ложится красиво, значит, кишки сшиты хорошо. Красота — следствие хорошего, правильного. Но не всегда…

Формы переменчивы.

Смотрю я на этого человека во дворе — очень глупый вид: настырные, нелепые, неясные движения, и неизвестно, для чего они производятся. Или он разрешает, разряжает свои агрессивные импульсы, чтоб потом быть добрым, уступчивым? Интеллигентность от гимнастики до гимнастики, от движения до движения, от броска до броска — в зависимости от затраты энергии. Ну-ну.

Движения против агрессивности.

Движения против агрессивности?

Моральная суть вечна, но не движениями же этого добиваться? Это было бы слишком легко, И все проблемы мы бы давно разрешили, и все было бы уже нам ясно, легко и правильно, праведно.

Может быть…

Конечно же, не сила, не трата энергии приближают нас к моральной сути.

Сила человека в его слабости. В слабости его тела и в силе его мозга. Так доказала эволюция. На том и вылез в венцы природы. Если это так. Венец! А зачем резать? Не люблю так говорить. Оперировать. Какой будет венец? Что дальше, вообще неизвестно, — дальше операция. Какой будет конец?!»

Опять проснулся. Опять темно. Ночь, утро? Он забыл, что один раз уже просыпался. Посмотрел на часы — никакая не вертикаль. Никакой мистики: уколы, таблетки, операция. Ему что-то снилось — он не помнил, в голове вроде бы образы из другого мира: поле, море, кони, кометы, танки, девочки, дети… Или это из позавчерашнего сна? Нет, позавчера он проснулся в заказанное им время, в другое время. Нет, сегодня операция, и в голове было что-то, связанное с операциями.

Вошла сестра и поставила ему градусник под мышку — началась больничная обыденность, привычность, каждодневный тутошний быт.

Какая же обыденность — сегодня операция!

Может, градусник сегодня — это обычное больничное чудачество, шаманство медицинского бытия. Не всегда больному понятно, для чего делается так, а не этак, тогда, а не теперь, то, а не это. Нет информации, нет понимания — стало быть, чудит медицина — не страшно. Но Борис Дмитриевич уже проснулся окончательно и понимал, что температуру знать необходимо: если она сегодня поднялась, значит, опять придется отменять операцию. Для него это не чудачество — все понятно, правильно, все как надо.

Отношения между обществом и медициной во все века были натянуты. Общество прибегает к помощи медицины прежде всего чтобы не умереть, но поскольку кто родился, тот должен умереть, то, значит, медицина не отвечает запросам, просьбам, требованию.

Вот и конфликт. Вечный.

Никто ничего не объяснял людям, хотя это и было известно во все века, — надеялись во все века на бессмертие. Хоть одного бы члена общества довели до бессмертия, хоть в какой-нибудь век, люди во все века продолжали умирать, а медицина никогда стыдливо не объясняла, что ее задача не от смерти спасать, а от боли, от, как теперь говорят, потери трудоспособности, от инвалидности… — размышлял Борис Дмитриевич, что явно говорило о его страхе.

Ему тоже было страшно перед будущим, он так же страшился предстоящего, как и любой человек, не имеющий никакой информации. Правда, у него была информация в виде статистики послеоперационных осложнений, послеоперационной летальности, посленаркозных осложнений. У него было много лишней информации.

Где же та золотая грань между информацией и незнанием?

Он шел на все сознательно, он выбрал, он сохраняет свое достоинство, но ему страшно…

Да, достоинство свое он пока удачно поддерживает в общении с больными, сестрами, врачами.

В восемь часов пришел Александр Владимирович, и Борис Дмитриевич попросил рассказать ему, что и как будут с ним сегодня делать.

Захотел информации. Наверное, для сохранения достоинства?

А вот прибавит ли достоинства знание информации о другом, о ближнем своем? Нет, лучше самому додуматься, и Борис Дмитриевич закрыл рот, чуть было не спросив у товарища, коллеги, о своем новом товарище и коллеге — Тамаре. Ему хотелось выспросить, кто она такая, как сюда попала, какой у нее диагноз. Нет, не прибавит ему человеческого достоинства выспрошенная информация о ближнем… или далеком даже… Даже убавит достоинства. Лучше самому понять, самому диагностировать, лучше дотянуться до ее уровня.

Он вспомнил опять ее лицо, некоторую излишнюю округленность глаз, которая нисколько не портила ее, пожалуй, даже украшала какой-то необычностью, и решил, что, наверное, в диагностике ему все-таки надо танцевать от этой формы глаз.

И несколько расстроился.

«Напрасно я перед операцией занялся этими и изысканиями. После».

— Хочешь знать, Боря?

— Про себя-то можно?

— Когда как…

Борис Дмитриевич подумал, что ответ зловещий, но поскольку он был произнесен, стало быть, ничего зловещего на самом деле не было. Это понятно. И он с легкой душой ответно усмехнулся.