Божество - Денис Яцутко

Вы видели мультфильм про Маугли-Лягушонка? Не тупое диснеевское убожество, которое вредно показывать детям, а наш родной союзмультфильмовский мультфильм? Вы помните стекающую с дерева плавной чёрной каплей Багиру? Багиру, любующуюся собой и сладко потягивающуюся? Вы помните это воплощение женственности, помните? Таня Кирсанова зевнула — я увидел Багиру. Какие нужны мне были ещё показатели красоты? Я тут же решил, что влюбился, и стал думать, что делать с этим решением дальше. Что делать?

Благодаря Главной Книге Своей Жизни я, в принципе, знал, что делают друг с другом люди, когда любят друг друга, но я знал также, что в нашем нежном возрасте делать этого ещё нельзя, потому что вредно. Но, думал я, мы можем, например, беседовать и, пожалуй, целоваться… Да, а ещё влюблённые пишут стихи и совершают безумные поступки, например, пьют уксус и едят крокодиловое мясо… «Всё это могу и я…» Крокодилового мяса взять было негде, а есть в честь любимой, например, свинину, подвигом не выглядело… Надо будет, придя домой, попробовать уксуса… А ещё дарят цветы и другие бесполезные вещи. Надо будет попробовать… Да. Да.

Уксус мне не понравился — кислятина и кислятина, к тому же — кто мог засвидетельствовать мой подвиг и рассказать о нём даме сердца? Стихи. Надо писать стихи. Не очень хорошо представляя себе, как это делается, я решил учиться у классиков и срочно проштудировал трёхтомник Есенина, десятитомник Пушкина, трёхтомник Луговского и томик Маяковского для нерусских школ (с расставленными на всех словах ударениями). Я читал много, почти всё время (как я узнал позже, это называется «читать запоем»), ночью брал книгу и армейский сигнальный фонарик под подушку. Когда в этом фонарике села батарейка, я стал брать под подушку фонарик-«жучок». «Жучок» невозможно громко жужжал, поэтому я укрывался двумя подушками, одеялом, подтыкал все щели и старался утоплять ручку «жучка» как можно реже, неглубоко и плавно, держа фонарик и глаза у самой бумаги, у самых букв. Банальная и неизбежная фраза: поэзия захватила и закружила мой детский ум, размеренные слоги заставили весь мир восприниматься как вибрацию, полифонию ямбов и хореев, я даже говорить стал как-то ровно, размеренно… Что интересно, ни Пушкин, ни Есенин, ни Горлан-Главарь не произвели на меня такого мощного впечатления, как одна единственная вещь Владимира Луговского — «Человек, который плыл с Одиссеем». Я не читал ещё тогда Гомера, не знал об Одиссее ничего, но эта вещь (баллада?) сделала Одиссея надолго (навсегда?) очень значимым символом моего мира. Одиссея и тех, кто с ним плыл. Кто с ним плыл… Коротко эту вещь можно пересказать поговоркой: «Паны дерутся — у холопьев чубы трещат»… Но какая там была сила…

Я знаю, ты хитришь, ты бедных грековКидал вперёд, блистая медным шлемом,А сам, с колена холодно прицелясь,Метал в троянцев бешеные стрелы.Я знаю, ты один видал ЕленуБез покрывала, голую, как рыба,Когда ворвался вместе с храбрецамиВ Приамов полыхающий дворец.И ты хитро не взял её с собою,И ты хитро уйдёшь в мою Итаку…Ахейский сброд, рябая солдатня,Смолёные, чесоточные греки…

Какая сила слов, какая красота! Тоска, желание вернуться. Мне это желание было очень понятно: я невозможно желал вернуться в свой прежний мир, в мир без порядков, заведённых мамой и папой, без глупой исторички Валентины Абрамовны, без злых детей-друзей, которые воруют… Воруют!.. Я уже больше четырёх лет не мог смириться с тем, что люди воруют. Во-ру-ют. По-настоящему. Когда, въехав в нашу новую квартиру, я перезнакомился с «дворней» (так мама называла соседских детей; иногда она ещё презрительно кидала в адрес их родителей рычащее словечко «пролетариат» или противное «гегемоны» — похоже на имя сказочной злой волшебницы Гингемы, правда?), «дворня» пришла ко мне в гости. Родители были на работе, а я пригласил к себе в гости всех своих новых друзей. Я никогда раньше не приглашал в гости ровесников. В переходном домике бывали в гостях только взрослые, да и то редко. В новой квартире мы играли в прятки. Игра эта была для меня новой и чудной: не знаю почему, но в детском саду она прошла мимо меня, и я отдавался теперь ей с радостью и удивлённым восторгом. Водить почему-то чаще всего приходилось мне… Сергей Тулейников прятался в шифоньере (в шифанере!), два Димки выскакивали на лоджию, неправильно именуя её балконом, Колечка и Колян скрывались в ванной и в туалете… Наконец, никто не смог «застучаться», и я смог спрятаться сам. Ещё «кулюча», я придумал, куда я спрячусь — в диван: никто из моих гостей (у меня были свои настоящие гости) не знал, как мой диван открывается… В диване я лежал долго. Меня никто не находил. Мне стало скучно, и я вышел из своего идеального укрытия. В квартире было пусто. Пусто. Я заглянул в ванную комнату, выглянул на лоджию — ноль человек, я один. «Наверное, они устали меня искать, — резонно рассудил я, — Подумали, что я куда-то ушёл, а находиться в чужой квартире одни постеснялись, потому и ушли…» Я вздохнул, взял книжку альманаха «Киносценарии», улёгся на диван, в котором только что прятался, и стал читать про Ярославну, Королеву Франции… «Барон Жермон поехал на войну-у-у…» Эх… Часа через полтора пришли с работы родители. Мама окинула взглядом комнату и спросила: «А где твои солдатики?» Я оторвался от сценария (это были уже «Ключи от чёрного ящика»; как долго я потом не мог вспомнить фамилию автора этого сценария — потому что решил, что это не сценарий, а пьеса и искал не в «Киносценариях», а в «Современной драматургии»; вспомнил ровно через двадцать лет, — его имя Эдуард Дубровский). Я оторвался от сценария и посмотрел в сторону книжной полки, на которой обычно стояли мои солдатики… Эти солдатики… Это были волшебные игрушки. Нормальные игрушечные солдатики были красными или зелёными, из некачественной пластмассы, плоскими и одинаковыми с обеих сторон (т. е., если косая полоса на папахе рельефно обозначалась на одной стороне, то она же была и на второй), а МОИ солдатики — это были настоящие скульптуры — реалистично (как живые и как мёртвые) выполненные, в живописных позах… Это были пираты (маленькие) и американские пионеры-покорители фронтира (большие). Последних мои новые друзья упорно называли «ковбойцами», пропуская мимо ушей мои повествования о том, что, во-первых, «ковбои», а во-вторых, ковбои — это пастухи, а тут же явные солдаты… Они говорили, что «ковбойцы» — «воевали с индейцами», а слово «пионеры» в применении к чему угодно, помимо членов Всесоюзной пионерской организации имени Ленина, они просто отказывались воспринимать. «Где твои солдатики?» — спросила мама. Что я мог ответить? Солдатиков не было. Я не понял: их не могло не быть, потому что я точно помнил, что совсем недавно расставлял их на полках — среди цветочных горшков, пытаясь выстроить что-то вроде сценки с участием их всех… А их не было. «Ой, — сказал я, — А куда же я их дел?» Я не помнил. Я забеспокоился. Я вскочил. Происходило что-то ужасное: совершенно материальные твёрдые вещи исчезли, испарились из моей комнаты. Я стал суетливо выдвигать ящики письменного стола. «А кто это по нашему дивану с ногами обутый ходил?» — громко спросил из большой комнаты папа. «Кто сидел на моём стульчике… Маша и три медведя…» Я не знал, что ответить: я не мог представить, что кому-нибудь могло взбрести в голову влезть на диван с ногами — ОБУТЫМ. Но это сделал кто-то из моих новых друзей… Как же они могли… «А почему в шифоньере дно провалено?!» Я сел. И не потому, что я уже знал, что надо садиться, когда поражен чем-нибудь… У меня просто подкосились ноги.

— Кто у тебя был? — спросила мама и лицо её стало таким, что если бы я увидел в окне гриб ядерного взрыва, мне было бы легче: что делать в этом случае, я читал в висящем на стене в одной поликлинике санбюллетене, а что делать с ужасом мамы?

— Друзья… — сказал я.

— Мальчики, — сказал я, — из двора…

— Что ж у тебя за друзья такие, — спросила мама, — Что воруют…

Я не понял. Я не понял. Я не понял. Я не понял. Фантастика книжек столкнулась с этой, настоящей, навязанной мне реальностью, и ни одна из них не могла протолкнуться в другую.

— Вор… во… руют? — спросил я.

— Ну, а куда твои солдатики делись?

— Я сейчас найду, — сказал я…

Я стал сильно-сильно думать и придумал:

— А, может быть, они просто взяли их посмотреть, и нечаянно захватили с собой, а как только сообразят, в чём дело, сразу принесут обратно?

Мама смотрела на меня своим самым уничтожающим взглядом, её лицо приобрело оттенок настоящей серой и синей грозовой тучи, нос заострился, глаза то тускнели, то вспыхивали.

— Так тебе, дураку, и принесут… — сказала она…

МОЯ МАМА НАЗВАЛА МЕНЯ ДУРАКОМ!

Эти юные романтики, мои родители, вырастив меня до семи лет, научив меня отличать лоджию от балкона, прецедент от претендента, лягушку от жабы и поликлинику от больницы, не удосужились предупредить меня о том, что в мире, что в нашей стране (!) бывает воровство. Я знал, что чужую вещь брать нельзя. Я думал, что воровство придумывают писатели, чтобы интереснее было читать книжки и смотреть фильмы. Я допускал, что в капиталистических странах, в самых грязных и нищих трущобах, ещё может встретиться воровство, но у нас!!! У нас, в стране победившего, в стране развитого социализма, где все граждане с детства строят счастливое коммунистическое будущее, этого просто не может быть! Воровства не может быть в реальной навязанной мне чуждыми силами жизни… Но оно… оно, судя по всему, было… Обыскав всю квартиру и не найдя солдатиков, я подумал, что поверить в то, что солдатиков украли, всё-таки легче, нежели в то, что они ушли сами или случайно распались на элементарные частицы. Учитывая, что люди, игравшие со мной в прятки, посмели залезть обутыми ногами на диван, застеленный чистым покрывалом, я понимал, что сделавшие ЭТО могли бы, наверное, и УКРАСТЬ. Украсть… Я заплакал. Это были очень горькие и бессильные слёзы. Мне не было жалко солдатиков — мне было невыносимо грустно и непосильно тяжело осознавать то, что единственный реальный мир, мир плохой и неприятный, мир не мой оказался хуже, чем я мог предположить в самых упадочных своих мыслях.