Прозрение - Урсула Ле Гуин

— Гэвир… — И снова я очутился в озерце неяркого желтого света. Надо мной склонилось чье-то лицо, и я долго вглядывался в него, пытаясь узнать. Это была женщина в ночном капоте и белой шерстяной шали, накинутой на голову. Лицо у нее было нежное и суровое, немного похожее на лицо Астано. Но это была не Астано, и я решил, что она тоже из моих «воспоминаний», но потом догадался — не сразу, медленно, — что надо мной склонилась Мать нашего Дома, Фалимер Галлеко Арка. До сих пор мне ни разу в жизни не доводилось смотреть ей прямо в лицо, и теперь я не сводил с нее глаз. Мне казалось, что она похожа на резное изображение одного из наших Предков, и я смотрел и смотрел на нее сонно, мечтательно, не испытывая ни малейшего страха.

Рядом со мной Сэлло чуть шевельнулась во сне, но не проснулась.

Мать Фалимер легко коснулась тыльной стороной ладони моего лба и чуть заметно покивала головой.

— Ну, как ты, ничего? — услышал я ее шепот. Я был каким-то слишком усталым и сонным, чтобы ответить, но должно быть, все же кивнул или улыбнулся ей в ответ, потому что и она тоже слегка улыбнулась, ласково коснулась моей щеки и отошла от меня к стоявшей рядом детской кроватке.

Она некоторое время постояла возле этой кроватки, и я понял, что там, должно быть, лежит маленький Мив, но тут же снова уплыл куда-то по озерцу желтоватого света в ту благословенную тишину. И тут на меня вдруг нахлынули эти видения, или «воспоминания»: мы шли хоронить Мива к реке, и молодые листики ив, росших на берегу, были как зеленый дождь на фоне серого весеннего дождя. И сестра Мива, Око, стояла возле маленькой черной могилки с какой-то цветущей веткой в руке, а я все смотрел на тот берег реки, и поверхность воды была рябой от дождя. А я вспоминал, что, когда мы здесь, на берегу реки, хоронили Гамми, была зима и прибрежные ивы стояли голые, но все равно душа моя была не так переполнена печалью, как сейчас, потому что похороны Гамми были почти как праздник — столько людей собралось, чтобы проводить ее, а после похорон должен был состояться еще и поминальный пир! А потом промелькнуло и еще одно короткое видение: какие-то другие похороны, но тоже весной, вот только я не знал, кого это хоронят, и даже еще подумал: может, меня самого? Я же хорошо видел печаль в глазах того человека, что стоял у стола с зажженной лампой в окутанной полумраком комнате с высоким потолком…

А потом наступило утро. И мягкий дневной свет сменил то озерцо неяркого света от ночника. И Сэл рядом уже не оказалось. А на соседней кроватке лежал маленький Мив, свернувшись клубочком. В дальнем углу я увидел какого-то старика. Потом-то я узнал его: это был Лотер, который до глубокой старости работал у нас поваром, а потом заболел и вот теперь лежал здесь и ждал смерти. Ремен как раз помогал ему сесть, подкладывая под спину подушку, а Лотер стонал и сердито ворчал. Я чувствовал себя вполне хорошо и даже попытался встать, но тут голову мою пронзила острая боль, перед глазами поплыла пелена, как-то сразу заболело все тело, и мне пришлось присесть на кровать.

— Никак уже и встать пытаешься, крыса болотная? — добродушно сказал старый Ремен, подходя ко мне и ощупывая шишки у меня на голове. Вывихнутый большой палец на правой руке уже, оказывается, был уложен в лубок. Ремен осмотрел его, заодно пояснив мне, зачем в таких случаях нужен лубок. — Ничего, скоро с тобой все будет в порядке, — ободрил он меня. — Вы, мальчишки, народ крепкий. А кстати, кто это с тобой такое сотворил, а?

Я только плечами пожал.

Он быстро на меня глянул, коротко кивнул и больше этого вопроса не задавал. Он, как и я, был рабом и понимал, что всем нам приходится жить в сложном сплетении недоговоренностей и умолчаний.

В то утро Ремен, правда, не разрешил мне уйти из больницы; он сказал, что Мать Фалимер непременно собиралась зайти еще раз и как следует осмотреть и меня, и Мива. Ожидая ее прихода, я сидел на кровати и изучал свои многочисленные шишки и ссадины, что оказалось занятием Довольно интересным. Потом мне это надоело, и я стал нараспев повторять разные куски из «Осады и падения Сентаса». Около полудня наконец-то проснулся Мив; я подсел к нему и немного с ним поболтал. Он, удивленно глядя на меня, спросил, почему нас двое.

— Как это двое? — спросил я, и он пояснил:

— Ну, вас двое. Два Гэва.

— Это у него в глазах двоится, — пояснил старый Ремен, подходя к нам. — После ударов по голове и не такое бывает… Ох, госпожа! — И Ремен низко склонился, заметив, что в комнату входит Мать Фалимер; я тоже встал и поклонился ей.

Она очень внимательно осмотрела Мива. Его голова приобрела какую-то странную форму из-за огромной опухоли над левым ухом, и Мать даже в это ухо ему заглянула, а потом осторожно ощупала весь его череп и скулы. Лицо у нее было сосредоточенным, даже суровым, но под конец она сказала своим грудным нежным голосом:

— Ничего, он уже возвращается, — и улыбнулась. Она держала Мива на коленях и разговаривала с ним очень ласково: — Ты ведь возвращаешься к нам, маленький Мив, правда?

— У меня в ушах все время что-то ревет, — жалобно сказал он, морщась и растерянно моргая глазами. — А где Око? Она придет?

Ремен, потрясенный неучтивостью мальчонки, попытался заставить его отвечать Матери как полагается, но она только отмахнулась и сказала:

— Он же совсем еще малыш! — И снова обняла Мива. — Я очень рада, что ты решил вернуться, маленький. — Она еще немного побаюкала его, прижимаясь щекой к его волосам, потом уложила его в кроватку и сказала: — А теперь давай-ка поспи, а когда проснешься, твоя сестренка будет возле тебя.

— Хорошо, — сказал Мив, послушно свернулся клубочком и закрыл глаза.

— Ах ты, ягненочек! — с нежностью сказала Мать Фалимер и посмотрела на меня. — Ага, а ты, значит, уже встал. Что ж, это хорошо. — Она действительно была очень похожа на свою тоненькую юную дочку Астано, только лицо у нее, как и ее тело, было более полным и гладким, а голос — куда более властным и звучным. И еще у Астано взгляд был застенчивый, а Фалимер-йо смотрела спокойно и внимательно. Я, разумеется, сразу смутился и потупился.

— Кто же тебя так избил, мальчик? — спросила она.

Не ответить старому Ремену — это одно. А не ответить Матери Дома — совсем другое.

Я ужасно долго медлил с ответом, но сказал то единственное, что пришло мне в голову:

— Я упал в колодец, госпожа.

— Да ладно! — сказала она с упреком, но весело, словно ей мой ответ, в общем, понравился. Но я больше не прибавил ни слова.

— Ты очень неуклюжий мальчик, Гэвир, — услышал я ее мелодичный голос. — Но очень мужественный. — Она осмотрела мои шишки и ссадины и повернулась к Ремену. — Мне кажется, с ним все в порядке. А как его рука? — Она взяла мою руку, осмотрела на уложенный в лубок большой палец и сказала: — Чтобы это как следует зажило, потребуется несколько недель. Ты ведь учишься в школе, да? Так вот: ни в коем случае ничего этой рукой пока не делай, и писать некоторое время тоже будет нельзя. Впрочем, Эверра сам найдет, чем тебя занять. Ну что ж, беги.