Русская любовь - Борис Иванович Сотников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Алексей неожиданно смутился под её пристальным взглядом — каким-то новым, в котором было не то удивление, не то восхищение. Забыв, о чём хотел спросить Машеньку ещё, он промолчал.
Потом они втроём сидели за столом, Алексей налил женщинам красненького, себе водки и рассказывал, как жил эти годы, что нового. Рассказал и о том, что нет уже в живых Михайлова, майора Медведева, Одинцова. Женщины опять всплакнули, выпили с ним за "упокоенных", и смотрели на него во все глаза: Василиса — жалостливо, Машенька — светясь изнутри тихим радостным светом. За окном медленно смеркалось. Василиса, зажигая лампу, спросила:
— Лексей Иваныч, Лёва-то — это который жа? Штой-то не припомню. Ну, Медведев — этот напротив квартировал, у Груздевых, мы ево давно знаем — из местных он. У ево сестра в Липках по сей день проживает. И Михайлова помню — всё на гармошке играл. А вот энтово…
— Его не было здесь, — объяснил Алексей, вспомнив, что Одинцова они не знают, как вот не знал он их Еремеева. И вдруг понял по глазам Машеньки, что она хочет узнать от него что-нибудь о Ракитине, да не решается, видно, спросить. И тогда проговорил опять севшим голосом:
— Генка, напарник мой — служит пока на старом месте. Не женился.
Вместо радости в глазах Машеньки Алексей увидел тревогу. Она торопливо спросила:
— А ты?!.
— Что — я? — не понял он и удивился. На "ты" Машенька обращалась только в исключительных случаях, когда жалела его. А тут было что-то другое.
— Женился? — Лицо её от внимания вытянулось, глаза замерли.
— Нет, всё некогда было, — радостно ответил он, почувствовав в её голосе тревогу, поняв по её ласковому взгляду, что — олух, дурак! От прихлынувшей жаркой радости ему хотелось обнять Машеньку, пуститься с ней в пляс. Но рядом была Василиса, надо было держать себя. Однако же хотелось и свою догадку проверить — может, напрасно обрадовался? Поэтому спросил Машеньку не без хитрости: — Дать тебе Генкин адрес?
Ответ прозвучал беззаботно, почти весело:
— Неа! Гришка заругает. А вот свой — мамке оставь. Она любит писать письма, да некому.
Василиса улыбнулась, глядя на дочь:
— Пустомелюшка! Я — получать люблю, а не писать. Да и чёй-то Лексей Иваныч будет писать мне? — И словно что-то открыв для себя, Василиса немедленно погасила улыбку, опять посуровела.
Алексей тут же задобрил её:
— Напишу, Василиса Кирилловна! Часто не обещаю, а как скучно будет — сообщу, что и как. А пока — я ещё и адреса своего точно не знаю. Где-то на Кольском полуострове буду служить, за Кандалакшей.
Василиса прибегла к дипломатии тоже:
— Я к старости деревянной становлюсь: не слышу, што слушаю, не вижу, на што смотрю — какеи уж тут письма! Свой ход мыслей идёт, больша — задумчивый. Рази што оттоскует душа, отойдёт, тада чё и переменится.
В дверь кто-то постучал, потом она отворилась и в горницу вошёл невысокий мужчина с проскочившей мимо него собачкой.
— Здравствуйте вам! — поздоровался он с порога, снимая с рыжей головы армейскую фуражку с красным околышем. Пока он топтался у порога и вытирал ноги, его продрогшая собачонка по кличке Барбос свернулась возле затопленной печки калачиком и не хотела, несмотря на угрозы хозяина, выходить из дома на волю. Всё-таки он её выгнал. Подойдя к столу, протянул Алексею руку:
— Григорий! — Познакомившись, прошёл к Василисе, подал руку и ей: — Доброго здоровьица и вам, Василиса Кирилловна!
— Здравствуй, зятёк. Вроде уж, как видались севодни. — Василиса поджала губы.
— А оно не помешает, — серьёзно заметил зять Василисе и именинно уселся за столом тоже. На жену свою, на Машеньку, почему-то и не взглянул.
Алексей, разглядывая простоватое курносое лицо Машенькиного мужа, невесело думал: "Так вот он, какой, Гришка Еремеев! Человек как человек, ни плох, ни хорош — тысячи таких Гришек везде. А нам вот с Василисой почему-то не нравится…"
Разговор за столом перешёл на деревенские новости, но как-то быстро прогорел и остановился совсем. Погасшая Машенька катала хлебный шарик на клеенке, ни на кого не смотрела. Гришка, парень лицом, как репа, белый, невесёлый и с рыжинкой, угрюмо молчал после выпитой водки. А если и спрашивал что, то с напускной крестьянской суровостью, степенно и важно, будто лютое колхозное дело решал. Алексей почувствовал, что хозяин во всём тут Гришка, и что не любят его здесь, чуть ли не в открытую, особенно Василиса.
Машенька поднялась. Прошла к двери, за которой скулил пёс, и, отворив её, ласково произнесла:
— Входи, Барбоска, не бойся. Входи, милый!
Впустив собаку, она вернулась на своё место и вновь принялась за катание шарика. Гришка же, чтобы казаться умным, щурил левый глаз и смотрел на Алексея, наливавшего в рюмки, с подчеркнутым вниманием. Собака же его глядела по-другому — тёмными виноватыми глазками. Потом легла на брюхо, положила мордочку на передние лапы и, бросая оттуда косые взгляды на хозяина, тихо поскуливала. Он это заметил, бросил ей крохотный кусочек колбаски — словно от себя оторвал. Пёс проглотил этот дразнящий запах и, прощённый, и от этого совсем уж счастливый, лизнул было Гришкину руку, заюлил перед ним на полу, но получил вдруг не больно, но оскорбительно по башке, пригнул её к самым доскам и уполз скорее подальше — к печке. Всем стало неловко, и Гришка, чтобы выйти из положения, начал спрашивать у Василисы, поедет ли она к его двоюродному брату на свадьбу в соседнее с Лужками село — в Липки, что на другом берегу Оки. Ехать, выяснила Василиса, ещё не скоро, спросила Алексея:
— Родители-то у тебя, где живут?
— Далеко, — ответил он охотно, — в Киргизии. — И посмотрел на Машеньку. Глаза их на секунду встретились, Машенька зарделась, опустила голову. А он подумал, что её муж в армии был на сверхсрочной, сержантом, но почему-то уволился. Что Гришка старше его лет на 5–6, и что сейчас он что-то усёк, понял.
Словно в подтверждение догадки Алексея, Гришка поднялся из-за стола и, вытирая ладонями рот, распорядился:
— Ну, нам пора, однако. — Видя, что жена не встаёт, добавил, опаляя взором: — Ты, Марья, тово… долго тут не рассиживай: затеяла стирку, так надо её кончать. — Кивнул в сторону гостя: — Им — что? Уедут и забудут. А про тебя бабы — мусолить зачнут.
Он повернул к Алексею своё зардевшееся, почему-то опухшее, лицо и с холодной враждебностью попрощался:
— Спасибо за водочку!
