Сборник рассказов - Алистер Кроули

Ко всему прочему добавились замешательство и страх, по сравнению с которыми земная агорафобия кажется жалкой пародией; в то же время Артура терзало ощущение замкнутости пространства, поскольку из бесконечности нет выхода.

Добавим к этому безнадежность от монотонности ситуации. Хотя феномены менялись, в целом они казались одинаковыми. Все человеческие задачи облегчаются уверенностью, что когда-нибудь они завершатся. Даже наши радости были бы невыносимы, если б мы убедились, что они будут продолжаться, сменяясь скукой и отвращением, усталостью и пресыщением, все дальше и дальше. В этой нечеловеческой, сверхдьявольской преисподней присутствовала утомительная повторяемость, один и тот же диссонанс, непрерывный визг, и промежутки тишины не давали отдохновения, лишь страшное перетекание ужаса через край в ожидании нового кошмара.

Часами, тянувшимися для Артура, точно вечность, продолжалась эта стадия, пока каждая клетка, содержащая память о чем-то, была исковеркана, быстро сгнивала и распадалась.

Бактериальное разложение, поначалу ничтожное, сменилось грубым химическим процессом. Гнилостные газы, формирующиеся в мозгу и вновь проникающие в него, в сознании Артура представлялись полчищами гнойников, бесформенных и безликих — Артур еще не постиг бездну. Ползущая, извивающаяся, окутывающая Вселенная объяла его, погрузив в неописуемую скверну, втягивая в удушающий ужас.

Раз за разом она топила его сознание в пучине, описание которой он не способен был мне передать; неудивительно, ведь его мучения совершенно превосходили пределы человеческого выражения.

Муки лишь расширялись, усиливались с каждым фиалом гнева. Память окрепла, понимание возросло, воображение стало безграничным.

Как знать, что это означало? Человеческий рассудок не может по-настоящему воспринимать числа за пределами примерно двух десятков; он оперирует цифрами благодаря умозаключениям, а не руководствуясь впечатлением. Только высочайший интеллект способен отличить пятнадцать спичек, лежащих рядом, от шестнадцати, не пересчитав их. После смерти это ограничение полностью исчезает. В бесконечном содержании Вселенной каждая вещь осознается отдельно. Мозг Артура стал равным тому, которым теологи наделяют Создателя; только вот способности повелевать ему не было дано. Беспомощность человека перед обстоятельствами возросла в нем безгранично, но детали и целое он воспринимал без изъяна. Артур понимал, что Многое равнозначно Единственному, без утраты или смешения концепций каждого. Он был Богом, но Богом безнадежно проклятым; существом высшим, но ограниченным природой вещей, и природа эта состояла исключительно из мерзости.

У меня почти не оставалось сомнений, что кремация тела моего мужа сократит процессы, которые в погребенном продолжаются до той поры, пока не останется следов органической субстанции.

Первое прикосновение пламени породило процесс столь жестокий и явственный, что все прошлое поблекло в его ярком свете.

Неутолимые муки боли невозможно описать; если и было какое-то облегчение, то лишь в ликовании оттого, что это кончится.

Не просто время, но все пазухи времени, все монстры из чрева времени подлежали уничтожению; даже эго могло уповать на свой конец.

Эго — "червь, что не умирает", а существование — "огонь неугасимый".[13] И вот во вселенском погребальном костре, прорве жидкой лавы, выпущенной вулканами бесконечности, в "огненном озере" для дьявола и ангелов его,[14] неужели нельзя достичь дна? Ах! Но времени больше не было, равно как и его призрака!

Оболочка была истреблена огнем, плотские газы, объединяясь и разъединяясь, были унесены пламенем, освобождены от органической формы.

Где был Артур?

Его мозг, его индивидуальность, его жизнь были безоговорочно уничтожены. По частицам, именно так, Артур слился со вселенским сознанием.

И я слышала его утверждение; или, скорее, это мой перевод на английский единственной мысли, суть которой была: «Горе».

Вещество называется духом или материей.

Дух и материя суть одно, неделимое, вечное, неразрушимое.

Бесконечная и вечная перемена!

Бесконечная и вечная боль!

Никакого абсолюта, никакой правды, никакой красоты, никакой идеи, одни лишь водовороты формы, нескончаемые, неукротимые.

Вечный голод! Вечная война! Перемены и боль бесконечные и беспрерывные.

Индивидуальности нет, только в иллюзиях. А иллюзия есть перемена и боль, и ее разрушение есть перемена и боль, и ее новое отделение от бесконечного и вечного есть перемена и боль; и вещество бесконечное и вечное есть невыразимые перемены и боль.

За пределами мысли, что есть перемена и боль, находится существо, которое есть перемена и боль.

Это были последние слова, которые мне удалось разобрать, они сорвались в нескончаемый вопль: Горе! Горе! Горе! Горе! Горе! Горе! Горе! — в беспрерывной монотонности, которая начинает звенеть у меня в ушах, если я позволяю себе отвлечься от размышлений и прислушаться к голосу чувств.

Во сне я отчасти защищена и постоянно поддерживаю огонь в лампе, чтобы жечь в комнате табак; и все же слишком часто мои сны раздирает это повторяющееся: Горе! Горе! Горе! Горе! Горе! Горе! Горе!

Финальная стадия ясно кажется неизбежной, если только мы не верим в теории буддистов, к чему я в принципе склонна, поскольку их точка зрения на Вселенную точно подтверждается описанными здесь фактами. Но одно дело распознать болезнь, и совсем другое — найти лекарство. Честно говоря, все мое нутро выворачивает от их методов, и я, скорее, поверю в абсолютную предопределенность и достигну ее как можно скорее. Моя основная забота — не допустить предварительной пытки, и я убеждена, что взрыв динамитной шашки во рту — самый надежный способ этого избежать. Существует возможность, что, если все мыслящие умы, все "духовные существа" будут умерщвлены таким образом, и, особенно, если удастся уничтожить всю органическую жизнь, Вселенная прекратит существование, поскольку (как доказал епископ Беркли) она может существовать только в мыслящем рассудке. Нет серьезных свидетельств (в духе Беркли) существования разума за пределами человеческого. Материя сама по себе в каком-то смысле способна думать, но ее монотонное стенание не столь мерзко, как ее гнусное созидание вещей высоких и святых для того лишь, чтобы сбросить их сквозь позор и ужас в прежнюю бездну.

Я буду добиваться широкого распространения этих записок. Дневники моей работы с Артуром (тт. I–CCXIV) будут отредактированы профессором фон Бюле, исключительный ум которого, возможно, сможет отыскать избавление от кошмарной участи, ожидающей человечество. Записи приведены в порядок, и я могу спокойно умереть, поскольку вынести больше не могу, а более всего на свете боюсь заболеть и умереть естественной или случайной смертью.

Примечание

Я рад возможности опубликовать в издании, столь широко читаемом медиками-профессионалами, рукопись вдовы профессора Блэра.

Без всякого сомнения, ее рассудок помрачился от скорби после смерти мужа; медицинский работник, который навещал его во время последней болезни, был обеспокоен ее состоянием и решил наблюдать за нею. Она пыталась (безуспешно) купить динамит в нескольких магазинах, а затем пришла в лабораторию своего покойного мужа и хотела изготовить хлорид азота, — очевидно с целью самоубийства; там она была задержана, признана невменяемой и помещена под мою опеку.

Этот случай представляется необычным в силу нескольких обстоятельств:

1) Я ни разу не замечал, чтобы она неверно оценивала какой-либо из доступных проверке фактов.

2) Без сомнения, она умеет читать мысли самым удивительным образом. В частности, ей удается предсказать приступы буйного помешательства у моих пациентов. За несколько часов до начала припадков она определяет их с точностью до минуты. В одном раннем случае мое недоверие к ее возможностям привело к опасному ранению моего сотрудника.

3) Она сочетает навязчивое желание покончить с собой (описанным ею необычным способом) с ярко выраженным страхом смерти. Она беспрерывно курит, и я позволил ей окуривать ее палату по ночам тем же средством.

4) Ей, вне всякого сомнения, двадцать четыре года, но любой компетентный специалист совершенно определенно даст ей шестьдесят.

5) Профессор фон Бюле, которому были отправлены ее записки, прислал мне длинную и срочную телеграмму, умоляя освободить ее при условии, что она обязуется не совершать самоубийство и будет работать с ним в Бонне. Очень сомневаюсь, однако, что немецкие профессора, пусть и выдающиеся, могут оказывать влияние на администрацию частных лечебниц в Англии, и уверен, что Комиссия по душевнобольным поддержит меня в отказе рассматривать его просьбу.