Горбовский - Марина Зенина

– Эй, девятьсот девятый, – Лев Семенович тихонько постучал по стеклу, но крыса не обратила внимания, все так же содрогаясь, будто в ней происходило нечто, стремящееся вывернуть ее наизнанку, – держись, парень, я в тебя верю, – тихо добавил Горбовский.

Он выпрямился и захлопнул блокнот. На самом деле ему не было жалко бедное животное – на его глазах за все время, что он работал, от инфицирования погибло достаточно много живых организмов, включая людей, чтобы к этому выработался психический «иммунитет». К тому же, Лев Семенович был не того склада характера, чтобы сожалеть о закономерном итоге существа, которое изначально выращивалось для лабораторных опытов. Смерть подопытных была для него настолько же привычным и неотвратимым явлением, как ежедневный восход солнца.

Горбовского интересовало только то, насколько успешен окажется изобретенный антивирус. Ради этого он работал – вакцина. Спасать жизни миллионов ценою жизней десятков – такая оплата была приемлема для него, прагматичного и рационального ученого.

Много лет назад он пошел обучаться в институт микробиологии с одной установкой – спасать жизни людей. Это стало его установкой, его кредо, его щитом, эта цель помогла выжить ему самому. Он давно позабыл, что работает не покладая рук ради людей и только ради людей, которых в течение профессиональной деятельности отвык считать чем-то важным. Разработка вакцины и прочая работа вирусолога стала для Горбовского машинальным, автоматическим занятием, без которого не проходило и дня, без мысли о котором уже не обходилось. Если бы его сейчас спросили, зачем он этим занимается, он бы глубоко задумался и обнаружил странный парадокс. Семнадцать лет назад он поклялся себе, что отныне будет спасать людей – сейчас он занимался этим упрямо и успешно, но напрочь позабыв свою клятву, которая и привела его на поприще вирусологии.

Проверив общее состояние вивария, систему биоконтроля камер, режим температуры, вентиляцию и наличие корма, Горбовский вернулся в лабораторию. Почти всегда, когда он входил туда, он заставал разговор коллег на самом интересном и непонятном месте. Было слышно, что Тойво вернулся со склада, а значит, уже не могло быть не весело.

Все дело в том, что Тойво Ли Кан был, как бы это попроще сказать, китайцем. И не просто китайцем, а китайцем, плохо понимающим национальную самобытность русского языка, но до жути любящим русские пословицы и поговорки, смысл которых зачастую знал лишь поверхностно либо искаженно. Естественно, это создавало свой юмористический эффект. И, разумеется, за это Тойво и любили. Работником он был хорошим, ответственным, серьезным, со своей должностью справлялся идеально, но всерьез его никто не воспринимал по причине мягкого характера и детской наивности.

Горбовский направился к своему столу. Троица его не заметила.

– А вот если бы наш Горбовский не упирался рогом, этим летом мы могли бы работать бок о бок с парочкой студенток из института. Понимаешь, о чем я, Ли? – говорил Гордеев.

– Работать, студенты, – повторил Тойво понимающе, – молодые? – он возился с новым фильтром Шамберлана-Пастера, которых во всем НИИ было дефицитно мало.

– Да-да, девушки, понимаешь? Красивые и молодые.

– Это хорошо, – сказал Тойво.

– Да уж ничего плохого, – заметил Гаев, глядя в микроскоп, – только Горбовский не хочет. Думает, здесь начнется бардак.

– Он считает, что женщине не место в науке, – добавил Гордеев, – эх… как жаль!

– Наверное, это правильно. Баба с возу – меньше навозу, – заметил Тойво с очень серьезным выражением лица.

Гаев и Гордеев коротко переглянулись. Раздался взрыв хохота. А когда они еще и заметили Льва Семеновича, смех стал неудержим. Слава отстранился от окуляров, снял очки и стал протирать глаза от слез, Саша просто закрывал рот одной рукой, не прекращая гомерически хохотать. Горбовский спокойно сел за свой стол, включил компьютер. Ему не было смешно – он слышал подобное уже сотни раз. Ли Кан тоже не смеялся, он был растерян и не понимал, где ошибся.

– Что? Что я не так… сказать? – волновался китаец.

– Все… все правильно, – задыхаясь, произнес Гордеев, – верно же, Лев Семенович?.. Меньше навозу… господи.

– Да-а-а уж, это необходимо, так сказать, записать, и – в массы, – говорил Гаев.

– Тойво, будьте добры в ближайшие пять минут представить мне полный отчет по регистрации и проверке нового оборудования, – строго сказал Горбовский.

– Так, Лев Симонович, так, точно, – заговорил Тойво, от испуга коверкая слова.

Спешно удаляясь в соседнее складское помещение, он все-таки спросил у Гаева, что он не так сказал. Гаев посоветовал ему почаще использовать русские пословицы и пообещал, что подарит ему идиоматический словарь Даля.

– А вы двое – потише тут, – посоветовал Горбовский. – Развращаете бедного Тойво.

– Ни в коем случае, – отнекивался Гаев, надевая очки, – ни в коем случае. Кстати, с утра приходил Крамарь. Очень просил тебя зайти к нему, как найдется время. Говорит, у него есть «преинтереснейший экземпляр, который Горбовского приведет в восторг», конец цитаты.

– Завтра. Все завтра, – медленно произнес Горбовский, уставившись в монитор и скорее разговаривая сам с собой, нежели с коллегами, – нужно брать кровь на анализ у девятьсот девятого, пока он жив. Возможно, на основе антител, выработанных его организмом, удастся создать новую вакцину… более сильную…

Гордеев и Гаев вновь переглянулись, взглядом сказав друг другу, что Лев Семенович снова забылся и говорит вслух, словно обращается к кому-то. Такое с ним бывает, когда он очень глубоко погружен в исследование и ни на кого не обращает внимания.

Глава 7. Белоснежные перчатки

«Вся беда в том, что мы не замечаем, как проходят годы, думал он. Плевать на годы, мы не замечаем, как все меняется. Мы знаем, что все меняется, нас с детства учат, что все меняется, мы много раз видели своими глазами, как все меняется, и в то же время мы совершенно не способны заметить тот момент, когда происходит изменение, или ищем изменение не там, где следовало бы».

Аркадий и Борис Стругацкие – «Пикник на обочине».

Утро было сумбурным, как и каждое утро 9 Мая в семье военного. Марина встала рано, чтобы приготовить отцу плотный завтрак, ведь во время парада ему будет негде перекусить. Когда проснулся отец, а проснулся он явно не с той ноги, выяснилось, что форма, вычищенная и выглаженная Мариной вчера, не устраивает его. Пока Леонид Спицын завтракал, девушка, еще ни крошки не евшая, заново чистила ярко-синий мундир и протирала до антрацитового блеска черные высокие сапоги. Она не роптала – привыкла. Иной жизни она не знала – отец никак не мог без нее, и каждый год повторялось одно и то же. Марине казалось, что она уже много лет замужем.

– Быстрее, Марина! – требовательно крикнул отец с кухни, – в девять утра я должен быть на месте!

Марина ответила, что все готово. Отец придирчиво осмотрел мундир и облачился в него не без помощи дочери. Он нервничал, и оттого, что старался это скрыть, нервничал ее больше.

– Перчатки, – коротко напомнил он, выправляясь перед зеркалом.

Марина сбегала в ванную и принесла отцу его сияющие снежной белизной перчатки, выстиранные вчера вручную со специальным отбеливателем. Важнейшая часть парадной формы военного нуждалась в особом уходе. Спицын взял перчатки в руки, осмотрел и вдруг с силой швырнул их прямо в лицо дочери. Марина подпрыгнула от неожиданности, но не растерялась и поймала два белых пятна, пока они не упали на пол.

– С ума сошла?! – прорычал отец. – Ты хоть видела, какие они мятые? Как будто их специально жамкали! Хочешь, чтобы я в таких на парад пошел? Гладить – бе-е-е-го-ом ма-арш!

Спешно удалившись, Марина безукоризненно выгладила перчатки, успев возненавидеть их за пару минут. Этот аксессуар, с таким презрением и раздражением брошенный ей в лицо, теперь вызывал у нее почти такое же отвращение, как любое воспоминание о Горбовском.

Старший лейтенант Спицын надел перчатки и щелкнул каблуками перед зеркалом, осматривая себя в полный рост.

– Ты подвезешь меня? – спросила Марина, по пятам следуя за отцом к двери.

– Еще чего. Я и так из-за тебя много времени потерял – могу опоздать. За мной вот-вот приедет служебная машина, а ты даже неодета.

– Естественно, ведь я все утро собирала тебя! – подавленно возмутилась дочь.

– Мне некогда. Иди пешком – не облезешь. Ты не участвуешь в параде, а на мне целый полк солдат, – строго ответил отец, взял фуражку и вышел.

Было без пятнадцати девять утра. Парад начинался в десять. Марина поплелась завтракать. К десяти она кое-как успела прибыть в центр города, но там уже собралось столько людей, что было не протолкнуться. Площадь оцепили, и вдоль оцепления выставили стражей порядка самых разных калибров – от ефрейторов до омоновцев.