Вишнёвый луч - Елена Черникова

Помню, я как-то сказала Петру, что он - человек европейской образованности. Он слегка надулся, а я удивилась. А потом бабушка мне объяснила, что я оскорбила его, человека действительно образованного, некой куцей кликухой... Я поначалу не поняла.

- Это как борзую лучших кровей назвать Шариком.

- Но почему? - возмущённо недоумевала я.

- А ты прокатись в Европу и поболтай с каким-нибудь профессором о какой-нибудь французской литературе. Через пару дней тебя одолеет лютейшая ностальгия по твоей первой учительнице, которая... несколько энциклопедичнее смотрела на жизнь.

- Что значит энциклопедичнее? Например, Пётр образован энциклопедически.

- Вот поэтому он и обиделся, когда ты обозвала его образование европейским. Там говорят и думают только о себе: как я тонок, высок и глубок. Может, пора уважить и соседа? Вдруг он тоже тонок? Хотя... Ещё немного подожду: вдруг нет?

- Но все хвалят европейское образование!

- Передай привет императору Александру I. Вот кого удушила бы своими руками, - сказала бабушка, побледнев.

Я испугалась, неожиданно обнаружив, что у неё нет прошлого. Всё - только настоящее. Потом я испугалась за Петра. И за себя. Какой тупой дурой должна казаться ему я, со случайными европеоидными штампами, но ведь ненамеренно, а вслепую, вроде как вырвалось из пассивного лексикона. Ужас. Бедный мой Пётр.

Когда он ушёл, я прикинулась предновогодней итальянкой: выбросила полквартиры, вымыла всё, до чего дотянулась, переставила уцелевшую мебель и включила телевизор. Через минуту выключила. Мне стало пусто-пусто, словно меня из розетки вытащили, и всё моё электричество утекло на соседний этаж, где разворачивались некие эксклюзивные события - без меня.

Я не умею скрипеть зубами, как Пётр, а то поскрипела бы вволю. Мне очень скучно без бабушки. Если б я вязала или вышивала! Если б умела спать, как сурок! Если б у меня были проблемы с Петром! Я взяла бы клубочек шерсти, пригорюнилась и заснула, а во сне увидела бы возвращение влюблённого Петра из командировки. Но мне не до шуток. Что же ты, старая ведьма, со мной, молодой, сделала!

У меня большая квартира, но и по ней нельзя бродить вечно. Постояв у окна и посмотрев на падающие звёзды, я услышала бабушкино напоминание: звёзды падают к ветру. Заяц-беляк наобещал холод, звёзды пали к ветру, что ещё?

Найдя книгу потолще, я уютно расположилась на тахте, укрылась пушистым пледом и заставила себя читать.

...Кто увидит во сне наводнение - тому будет выгодное предприятие, богатство. Кто увидит народ (Господи, как можно увидеть народ?) - тому важные новости. А кто узрит обезьяну - тому бессильный враг. Что такое бессилье?

А к чему бы видеть обморок? А, это к тоске и потере доброго друга. Я во гневе перевернула книгу и уставилась на обложку: сны и сновидения. Бред и бредятина, куры и курятина, слова и словятина. Нет, шиш, я не сойду с ума. Нет причин.

Всё моё со мной, особенно Пётр. Правда, на него сейчас падёт лишняя нагрузка, но это временно. Подумаешь, соседка не пьёт со мной чаю. Лобызает какого-то проходимца, сбрендившего на властомании. Это не имеет ко мне отношения, подите прочь, любезные народы, вас должно резать или стричь, как завещал великий Пушкин. О!..

Взяла его томик. Он есть прелюбимейший мой писатель. Очень хорошо провела полчаса.

Побродила, взяла все свои книжки. То есть написанные мной. Разложила на тахте, как пасьянс. Хорошо. И это хорошо. Поставила на полки. Мною написали книжки, мною поставили их на полки. Мною прочитали Пушкина. Мною побеспокоили Петра. Мною вертят как хотят.

Взяла Достоевского. Страсти!

Не берёт меня описание страстей. Не понимаю слов. Всё живое и прекрасное, верю. Но чтение сопровождается неконструктивными муками; давлюсь чужими нервическими смыслами, запихиваю их побуквенно, поабзацно, - бесполезно. Пришлось бросить книжку на пол.

Что со мной?

Зависть? К Давиду? Невозможно. Бабушка - моя. Ему она всего лишь любовница. Подумаешь!.. Репетитор по взятию власти. Да любая женщина учит мужчину власти. А потом недоумевает: куда, куда ты удалился?.. Да так, империю расширить... Вот ещё посмотрим, как будет удаляться обученный Давид. Вот ещё посмотрим, как он не сможет вспомнить её имя, когда станет депутатом! И на порог не пустит. И клевретам скажет "Не пущать!" - типа ходют тут всякие.

Кстати, с чего я взяла, что бабушка - моя? Соседка, всего лишь соседка. Вот, например, что они там сейчас делают, спрашивается? Что?

Бабушкин голос прозвенел в моей воспалённой грешной голове: живи своей жизнью. Она, видишь, и со своего этажа мне советы ссыпает! Заботливая ты моя. Может, скажешь, из чего мне построить жизнь? У меня ничего нет, кроме исчезающей работы, чрезвычайно стабильного Петра и несокрушимо-стервозной бабушки. Все подруги кончились. Все театры, кинозалы, библиотеки, - всё кончилось, когда в мою жизнь вошла бабушка. Она одна заменяет любой театр и даже цирк. Она - окно в миры как видимые, так и невидимые. Я ей ни к чему. А она бриллиант, она - одна такая. После неё дружить и разговаривать на Земле не с кем. Она заменяет многообразие форм и смыслов этого мира одной собой. Таких больше нет.

Все знают (ах, какой привет массовой прессе!), что удачный поиск единственного мужчины, того самого, предназначенного, который вторая половина и прочая, - это чушь, математически невозможная. Найти нельзя никого.

Но я нашла бабушку, а она меня. Сравнение с мужчиной абсурдно, но я хочу так.

Это сравнение, конечно, хромает на оба костыля, однако на другое сравнение моя фантазия и не замахивается. Бабушка сейчас - это смысл моей жизни. Только при наличии бабушки я живу и развиваюсь. Кажется, даже умнею, местами.

Терпи, прозвенел голос. Так надо. Испытания надо проходить самой. Без наркоза. А то не засчитается.

Ну что ж. Борьба за счастье отменяется. О чём бишь я мечтала в детстве? Описать вишнёвый луч. Всю жизнь пытаюсь дописать один пейзаж, а он уходит, выворачивается и нос показывает. Назло всем: напишу его и покажу бабушке. И Давиду, мерзавцу-разлучнику.

Уж я намотаю вишнёвый луч на ваши влюблённые шеи. Ждите, любодеи.

Это я ещё шутила, это я ещё почти кокетничала...

Джованни внимательно посмотрел на несуществующее небо, на несуществующий горизонт, на несуществующую любовь. Как устроено! Ничего нет, а слова есть. Мария замужем, её нет, а книга будет. Ловко. Только Он мог устроить так: ничего не было, а теперь всё есть. Даже небо, горизонт и любовь.

Неплохо, но зачем Ты выдумал эту страшную боль?

ВИШНЁВЫЙ ЛУЧ. ПЕРВЫЙ ВЫХОД

Шёл дождь. Поляна была неправильно-картинной, мокро-зелёной, глянцевой, душистой, - хочется все лаковые слова бросить на грудь той вызывающей, кромешной поляне, очарованной светом заоблачным, серо-ватным и невидимым.

Опьянённая красотой душа подростка - пошлые слова. Но ничего другого и не скажешь. Ведь это было опьянение, правда: голова покруживается, плечи подрагивают, вся жизнь впереди, жить хочется болезненно-сильно, однако жить никак нельзя, пока не приклеишь эту глянцево-зелёную, холёную поляну к бумаге. Так начинается прискорбнейший путь, которого поначалу не боишься. Ведь в школе словесность - лишь предмет, являющийся дисциплиной; а это умеренно развращает. Вот физика - это проблемы, пот и кровь. А словесность - это игра в прятки с добродушным учителем, покорно-простодушно рекомендующим учебник почитать.

Вот и славно. Не буду писать поляну! Никуда не денется. Трава росла - и будет расти. Дождь шёл - и будет идти. Облака прячут солнце - и будут прятать. Мир не перевернётся, если поляну оставить в покое.

Нюхаю воздух: он переполнен травами, лягушками, молодостью, ветром, любовью, что актуально. Переплываю речку - и не пишу ничего про эту тёмную, узкую, холодную речку. И не надо. Мир не переворачивается. Как сказал мне один великий композитор: "Вы хвалите меня за мелодии, но ведь главное - их развитие! Похвалите уж за то, за что я сам себя ценю: умение развить мелодию. Вот мастерство!"

Потом всю жизнь показываю нос поляне: ты оставалась там всё время, пока я жила, не описав тебя; ты и теперь там же, на берегу чистой Усманки, зелёная и даже охраняемая. Никому не причинён вред - ни словом, ни вострой косой лесника, ни копытами.

Мир остаётся на своём законном месте вне зависимости от количества сказанных о нём слов. (Представьте, я тогда действительно так думала...)

Там осталась мелодия. Она ждёт развития. А мир идёт своей дорогой.

В этой удобной думе живёшь долго и счастливо. До той поры, когда внезапно худеет облако, тридцать лет назад укрывшее солнце, и выходит пылающий краешек светила: мажет золотом лес, роняет вишнёвый сок и - спать. И вспыхивает мир, и рождается неутолимая жажда красоты. Появляется художник. Поначалу строго вежливый, респектабельный, он думает, всё это скоро будет описано и всё пройдёт, и можно дальше будет жить как люди, дышать как люди, думать в своё удовольствие, выдумывать мысли...