Я Распутин. Книга третья (СИ) - Вязовский Алексей

Потекли томительные секунды, воздух на площади аж звенел от напряжения, а потом раздались сразу два громких звука — упала на брусчатку винтовка и хлопнул револьверный выстрел. Один сдался, один застрелился.

И пошло-поехало — самоубилось, как потом выяснили, всего пятнадцать человек, остальные сложили оружие. Ну да ладно, будем считать, что гвардия за Кровавое воскресенье*** ответила.

От дворцового сада выезжали драгуны и автомобиль Редигера, по Большой Морской бежали солдаты в серых шинелях под командой Великого князя Петра Николаевича. Ну да, прямо-таки восстание декабристов, хорошо хоть без пушек обошлось. Я устало плюхнулся на сиденье и подмигнул смотревшим на все выпученными глазами полицейскому унтеру и Гучкову:

— Ну что, робяты, сделали мы с вами революцию?

***

/События 9 (22) января 1905 года в Санкт-Петербурге, известные также как «Крова́вое воскресе́нье», или «Кра́сное воскресе́нье» — разгон шествия петербургских рабочих к Зимнему дворцу, имевшего целью вручить императору Николаю II коллективную Петицию о рабочих нуждах. Шествие было подготовлено легальной организацией «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга» во главе со священником Георгием Гапоном. Поводом для выступления рабочих стала не достигшая своих целей забастовка, начавшаяся 3 января на Путиловском заводе и охватившая все заводы и фабрики Петербурга. 5 января Гапон бросил в массы мысль обратиться за помощью к самому царю, а 7—8 января составил петицию, перечислявшую требования рабочих. Наряду с экономическими, петиция включала ряд политических требований, главным из которых был созыв народного представительства в форме Учредительного собрания. В день шествия самого царя не было ни во дворце, ни в самом городе. Политический характер выступления и стремление демонстрантов прорваться сквозь оцепление солдат стали причиной разгона шествия, в ходе которого против рабочих было применено огнестрельное оружие. Разгон шествия, повлёкший гибель более сотни человек, вызвал взрыв возмущения в российском обществе и во всём мире и послужил толчком к началу Первой русской революции/

Глава 5

Движуха на площади не затихала еще долго — Ридигер лично выставлял оцепление, из здания Главного штаба появился Корнилов, Петр Николаевич же удерживал своего сиятельного родственника, который, разглядев самоубийц, все рвался в рукопашную со мной. Его лицо покраснело, усы вздыбились. Он что-то несвязанно орал.

Лавр Георгиевич действовал решительней и толковей всех — он тут же направил своих СМЕРШевцев реквизировать окрестные кареты и авто, назначил экипажи автозаками и принялся паковать в них гвардейцев.

Когда мятежников оставалось человек двадцать, из Зимнего вышел бледный Столыпин. Первым делом он попытался успокоить Владимира Александровича, но бестолку. Вокруг оцепления снова начала собираться толпа горожан, пару раз хлопнул магний репортерских камер.

— Да, — Гучков витиевато выругался, подрагивающими руками прикурил у полицейского унтера и затянулся, — революцию. Младороссов, итить их мать.

— Кого??

— Были младоитальянцы, младосербы, младотурки. А мы вот, выходит, младороссы, — с каждой затяжкой Гучков возвращал себе спокойствие. — Мне тут еще вот какая мысль в голову пришла. Это ж мы одним авто с пулеметом роту остановили, а что если таких авто будет пять-шесть штук на полк? Я когда в Трансваале воевал, слышал про такие повозки, “галопирующий лафет” или что-то в этом духе… Жаль только, автомобилей у нас мало.

— Ну так и ставить на повозки, как вы говорите, — поддержал я будущего-бывшего военного министра, не все же мне двигать прогресс, — повозок у нас много. А на автомобили, помимо пулеметов, вешать броню, будут эдакие вездеходные бронепоезда.

Гучков, задумчиво глядя вдаль, докурил, накинул на пулемет покрывало, старательно подоткнул его со всех сторон и снова повернулся ко мне:

— А ведь интересно может получится!

Еще как интересно. Ладно, про гусеницы пока промолчу, нельзя столько всего и сразу.

Тем временем репортеры подбирались к нашему экипажу все ближе и ближе и я попросил Корнилова:

— Лавр Георгевич, будьте так любезны, распорядитесь отодвинуть обывателей и убрать газетчиков.

Оцепление сдвинулось и понемногу выдавило толпу за пределы Дворцовой площади. На опустевшем пространстве сразу стал виден каждый человек и на меня обратил внимание Столыпин. В руках он держал серебряную фляжку с чем-то явно горячительным:

— Боже мой… боже мой… Что ты натворил, Григорий!

— Я??

Столыпин приложился к фляжке и замер. Я почти силой вынул ее из рук премьера — ну да, отличный шустовский коньяк.

— Александр Иванович, — я протянул фляжку Гучкову, — не желаете?

“Октябрист” не желал. Он не мог оторвать взгляда от трупов, уже накрытых шинелями, но всю площадь не накроешь и красный снег притягивал взгляды. Подошли Редигер и приехавший Зубатов. Мы стояли молча на морозе, передавали друг другу фляжку. Даже Гучков в итоге сдался, присоединился к нам.

— Мыслю так, — начал я. Кому-то же надо? — Владимира Александровича, во избежание, надо изолировать.

— С семьей, но под охраной, домашний арест, — включился Зубатов.

— Гвардейцев, кто был на площади — всех в Петропавловку, — предложил военный министр.

- Гвардию вообще после сегодняшнего раскассировать надо, — утер усы после глотка сам командующий гвардией. — Замешанных по дальним гарнизонам россыпью, полки на западную границу, на Кавказ и Туркестан.

— А кого в Питере оставить? — вскинулся Редигер.

— Линейные части, — мрачно ответил Петр Николаевич. — Гвардии веры нет, как ни печально это признавать.

— Надо для газетчиков сообщение сделать, — ввернул я. — дескать, попытка мятежа, но без имен и подробностей. Судить предлагаю закрытым военным судом и адью, медведей гонять, кого бурых, а кого и белых. Також без деталей для публики. Согласны?

Собравшиеся облегченно закивали. Даже Столыпин, который, оказывается, думал о медийном эффекте:

— Газеты до особого распоряжения под цензуру, во все издательства направить чиновников из Осведомительного бюро и Главного управление печати. Пусть вычитывают тираж каждого номера под личную ответственность.

— Слухи все одно пойдут, — осторожно произнес Зубатов

— Пущай — отмахнулся я, — против слухов надо всем заодно говорить одно и то же. Будем рассусоливать — растащут на клочки, так что надо прямо сейчас сесть и написать, чего говорить будем. Ну и прочие меры расписать тоже.

— Думаю, — нахмурился Петр Николаевич, — надо объявить город на особом положении, хотя бы на неделю, а лучше — до смены полков гарнизона. И установить комендантский час.

Военный министр, Корнилов скосили глаза на Столыпина. Дескать, выполнять или как? Повисло тяжелое молчание. Премьер тем временем уставился в снег, откручивая и закручивая обратно крышку фляжки.

Где-то вдалеке, за оцеплением завыл женский голос. Ну вот и родственники самоубийц пожаловали.

— Петр Аркадьевич, — тихо произнес я. — Пути назад нет. Ежели сейчас дать слабину, стопчут не только меня, но и вас.

— Так и есть, — глухо произнес Столыпин. — Мы нынче в одной лодке.

И уже министру с командующим гвардией и Корниловым:

— Распорядитесь. Это единственный выход. И прошу всех ко мне в кабинет, составим план действий. Я беру на себя цензоров, потом сразу к его величеству, в Царское… И уберите, наконец, тела! Эх!

Премьер кинул фляжку в снег, со всей силы вдарил по ней каблуком. Тут же все пришло в движение, побежали чиновники, адъютанты…

Я осторожно поднял фляжку с брусчатки. Отряхнул от снега. Историческая вещь, отдам ювелиру, починит.

*****

Вой и крик в обществе все-равно поднялся. Экстренные выпуски зацензурить не успели и они, после утренней статьи в “Слове” про художества генерал-адмирала, вышли с аршинными заголовками “Новые декабристы”, “Мятеж на Дворцовой”, “Забывши долг и присягу”. Проехались и по Владимиру Александровичу, кое-кто вообще эпитетов не жалел. И Россия вздрогнула — в один день двух великих князей макнули, да как! Можно! Кончились неприкасаемые!