Впереди идущие - Алексей Новиков

Может быть, в эти минуты она думала и о себе. Авдотья Яковлевна тоже чувствовала себя одинокой. Она вышла замуж раньше, чем проснулись ее чувства. Да и легкомысленный Иван Иванович мог бы без нее построить свою жизнь. Но именно теперь, когда горькая истина раскрылась, ей встретился человек, который… А может быть, именно потому, что явился этот человек, и родились мысли об одиночестве? В этой путанице было совершенно невозможно разобраться. Одно было ясно: Федор Михайлович Достоевский не имеет никакого отношения к волнениям Авдотьи Яковлевны…

– Наконец-то! – встретил Некрасова Белинский. – Каково нагулялись? – Виссарион Григорьевич прикрыл радость от встречи неожиданным как будто вопросом: – А за каким чертом носило вас в Москву? – И, не ожидая ответа, указал на рукописи: – Жду вас, государь мой, многое давно пора сдавать в типографию. Эх вы, путешественник! – Виссарион Григорьевич еще долго корил беглеца не то в шутку, не то всерьез.

Работа по выпуску нового литературного сборника закипела. Некрасов взял на себя все хлопоты по изданию и, ведя переговоры с бумажными фабрикантами и типографией, чувствовал себя как рыба в воде.

Уже было избрано название будущей книги: «Петербургский сборник», – только сам издатель Некрасов ничего еще в сборник не давал.

– Ужели и теперь останется в нетях Тихон Тросников? – спрашивал Белинский.

– Повременим, – отвечал Николай Алексеевич. – Куда же печататься ему рядом с романом Достоевского? Да и не готов Тросников, вовсе не готов…

– Ну, разумеется! – еще раз кольнул Белинский. – Беда герою, коли автор пустился в странствия, к тому же совершенно беспредметные. – Белинский гнал от себя смутную мысль, а она настойчиво возвращалась: кажется, Некрасов подпадает под чары Авдотьи Яковлевны куда сильнее, чем об этом в шутку пророчествовал он сам.

Некрасов отмалчивался. Как-то вынул из кармана тонкую стопку исписанных листов.

– Прочтите на досуге, Виссарион Григорьевич, подойдет ли для «Петербургского сборника». – И страшно заторопился с уходом: непременно надо быть ему в типографии.

Когда Некрасов пришел на следующий день, Белинский, вместо приветствия, встретил его стихами, которые прочел наизусть:

– Скучно! Скучно! Ямщик удалой,Разгони чем-нибудь мою скуку!Песню, что ли, приятель, запойПро рекрутский набор и разлуку;Небылицей какой посмеши,Или что ты видал, расскажи —Буду, братец, за все благодарен…

– Охотно вам признаюсь, Некрасов: по этой пьесе удостоверился я, что вы истинный поэт!

Кроме стихотворения «В дороге» Некрасов дал в «Петербургский сборник» «Колыбельную песню», «Отрадно видеть, что находит порой хандра и на глупца…» и «Пьяницу». Все вместе и каждое в отдельности, эти стихотворения были суровым приговором миру сытых и благоденствующих.

– Прав был некий критик, – снова заговорил Белинский, – когда в свое время осудил ваши «Мечты и звуки» и за посредственность и за подражательность. Ныне тот же критик говорит вам: все будет у вас в поэзии свое, незанятое. И самое главное: грозной будет ваша поэзия для всех и всяческих мертвых душ!.. Ну, хватит пророчествовать, – перебил себя Виссарион Григорьевич. – Как подвигаются дела в типографии?

Кажется, Белинский снова хотел спросить, за каким чертом носило Некрасова в Москву, но вместо того он глубоко задумался.

Глава тринадцатая

Плохо было со здоровьем у Белинского. Марья Васильевна охраняла покой больного. Только приходам Достоевского она никак не препятствовала. А Виссарион Григорьевич, заслышав знакомый голос, сейчас же выйдет из кабинета:

– Как идет повесть, Федор Михайлович?

– Представьте, идет, хоть и не так быстро, – отвечал Достоевский, кажется, сам удивляясь. Несмотря на страдания автора от безнадежной любви к Авдотье Яковлевне Панаевой, повесть шла как ни в чем не бывало.

– Вот и отлично! – радовался Белинский. – Все остальное, поверьте мне, пройдет, и даже скоро.

Федор Михайлович саркастически улыбался.

Марья Васильевна и Аграфена проявляли к безответно влюбленному молодому человеку гораздо больше сочувствия. Ведь это был настоящий трагический роман, протекавший на их глазах.

– Как его спасти? – спрашивала Аграфена.

– Насчет Федора Михайловича могу вас утешить, – – смеялся Белинский, – вся его дурь скоро пройдет.

– Он не похож на некоторых других мужчин. – Аграфена Васильевна бросила на бесчувственного человека взгляд, полный укоризны.

Виссарион Григорьевич, кажется, не заметил камешка, пущенного в его огород.

– Если и влюблен в кого-нибудь Достоевский, – продолжал он, – то только в своего нового героя – Голядкина. Все остальное он просто вбил себе в голову.

Хорошо, что после этого Виссарион Григорьевич сразу ушел к себе. Ни Мари, ни Аграфена не успели вступиться за влюбленного.

В кабинете – полно рукописей. От статьи о Пушкине Белинский переходит к статье о Кольцове. Пишет о Кольцове и думает о Некрасове. Что будет, если безрассудно и безнадежно влюбится одинокий человек? По собственному опыту знал Виссарион Григорьевич, какие наваждения бывают в жизни. Стоит вспомнить о Прямухине.

Он прислушался к разговору в соседней комнате: дамы все еще говорили о Достоевском. История, приключившаяся с автором «Бедных людей», занимала всех.

Достоевский стал частым гостем у Панаевых. Он забыл, казалось, о гордости и о самолюбии. Он не замечал ни иронических улыбок, ни того участливого внимания Авдотьи Яковлевны, которое дарится только от великодушия. Он не видел и того, какие долгие, оживленные разговоры вела Авдотья Яковлевна с Некрасовым.

Что-то новое чудилось в этих разговорах Белинскому, но в это время с ним сурово поступили доктора: снова запретили выходить из дома.

– Опять запоздали? – придирчиво встречал он Некрасова. – Где изволили пропадать?

– Я только на минуту привернул к Панаевым. Авдотья Яковлевна непременно собирается вас навестить.

– Спасибо ей, – отвечал Белинский, присматриваясь к гостю: как-то изменился в последнее время Николай Алексеевич – словно стал выше ростом, словно шире стала грудь.

– Вот гранки герценовской статьи, Виссарион Григорьевич.

В «Петербургский сборник» шла статья Герцена «Капризы и раздумье». Белинский взял гранки. Посмотрел на них, ласково разглаживая.

– Сделайте милость, прочтите мне любимое место. – Он сел на диван, откинулся на подушки и, приготовившись слушать, закрыл глаза.

– «Когда я хожу по улицам, – читал Некрасов, – особенно поздно вечером, когда все тихо, мрачно и только кое-где светится ночник, тухнущая лампа, догорающая свеча, – на меня находит ужас…»