Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— С ума спятил?! — испугался Василий Тихоныч. — Как не пойдешь, если забреют?
— Велика беда — забреют!
Накануне отправки в волость Мишка выпил чашку густого табачного настоя, — слыхал, что раньше так освобождались от солдатчины. Но здоровое сердце Мишки недолго стучало с перебоями. Надо было сделать такое, чтобы наверняка забраковали на призыве. Тогда Мишка затащил под навес соседского мальчишку и заговорил ласково:
— Петюша, слушай-ка, хочешь получить рубанок?
— Еще как!
— Вот тогда бы ты начал мастерить!
— Тогда что!
Мамай достал тонкий плотничий топор, обтер его о штанину, подал Петюшке и положил правую руку на чурбан:
— Руби палец!
Петюшка изумленно отступил:
— За рубанок?
— Ага! Только, смотри, один! Да сразу, смотри!
В глазах Петюшки засверкали слезы:
— Дядя Миша, мне жалко! Зачем рубить? Я и так рубанок возьму.
— Руби, знай! Да, смотри, молчок!
— Дядя Миша!
— Дурак! — сердито крикнул Мамай. — Руби!
Но Петюшка швырнул топор и бросился из-под навеса. Мамай долго сидел на чурбане, теребя кудри, а вечером, когда нужно было отправляться в волость, скрылся из дому.
…После полуночи Наташа проснулась. Все тело била мелкая дрожь. Она вышла в сенцы и отчетливо услышала, как под полом что-то зашуршало. Выглянула в слуховое окошечко на двор. Вокруг светлые сумерки, безмолвие. С листьев тополя стекает лунный свет. Подавать голос побоялась. С чувством необъяснимой тоски вернулась в избу и только было решила раздеться, на крыльце послышались шаги. «Не Мишка ли?» — пронеслась мысль. Настойчиво постучали. Наташа приоткрыла дверь в сенцы, спросила:
— Кто?
— Отворяй, нужнейшее дело.
Отворила. Торопясь, зажгла лампу. В избу вошли староста Комлев, за ним Василий Тихоныч и два солдата с серыми, помятыми лицами. Староста огляделся, подернул заячьей губой.
— Ну, сказывай: Мишка у тебя? А?
— Мишка? Мамай? Нет, не бывал!
Перехватив взгляды солдат, Наташа засуетилась, стала надевать кофту.
— Нет-нет, не видала.
— Ты скажи, если что… — скорбно промолвил Василий Тихоныч. — Надо в волость отправляться, а он пропал. Мысленное ли дело! Видно, загулял где, что ли…
Не поверив Наташе, староста и солдаты заглянули на полати, под кровать, в подполье, а затем пошли осматривать с фонарем амбарушку, хлев, сеновал. Наташа ходила за ними, босая, с растрепанными волосами, и не знала, куда спрятать дрожащие руки.
Осмотрели весь двор. Покачав кудлатой головой, староста поднял фонарь, чтобы затушить.
— Хм, сбежал, рыжий дьявол!
— Обожди, не туши, — попросил Василий Тихоныч.
— Что еще?
— Да ведь под крыльцо не заглянули!
Слабея, Наташа прижалась горячим плечом к стене. Один солдат залез под крыльцо и вскоре сообщил оттуда:
— Тут пусто…
— Тьфу, сгубил, стервец!
Проводив всех, едва сдерживая дрожь, Наташа вернулась в избу и, не раздеваясь, залезла под одеяло. Сон разметало, в голове путались, мешая друг дружке, какие-то черные непонятные мысли. Пахло теплой геранью. Застряв в ветвях тополей у пруда, месяц заглядывал в окно и ласково ощупывал бедное убранство избы.
С полатей вдруг послышался голос:
— Наташа, не бойся, это я!
— Господи, Мишенька!
— Я, не бойся…
Мамай спрыгнул с полатей. Наташа схватила его за руки, несколько секунд смотрела в лицо и уже в каком-то необычайном исступлении прижалась к нему грудью.
— Золото мое!.. — сказала со стоном. — Ищут ведь тебя, дорогой мой. Сам отец, видать, привел сюда…
— Знаю.
— Мишенька, как же ты…
— К тебе-то? — беззаботно шептал Мишка, гладя тяжелой рукой Наташину голову. — Просто! Заметил я их, да под крыльцо! А когда ушли к сараю, думаю: надо в избу. Туда, думаю, не пойдут больше, а под крыльцо заглянуть могут.
— Мишенька, как же ты…
— Вот проститься зашел. А потом — в лес, на Каму. А на войну не пойду.
Присели на кровать.
— Одно хотел узнать, — сказал Мамай тихо и грустно. — Долго ли будешь ты… так, а? Эх, Наташа! Знаешь ведь, люблю тебя…
Крепко прижал покорную Наташу.
— Веришь?
— Верю, — сказала чуть слышно.
— Ну а что же еще?
— Мишенька, дорогой, — заговорила, волнуясь, Наташа, — не сердись только. Я знаю, ты добрый, не будешь сердиться. И я тебя люблю, верь мне. Сегодня я нищему гимнастерку отдала — мужнину, простреленную… Теперь я скорее забуду его. Мишенька, не сердись, я еще вспоминала его. Ведь это же не сразу… Ведь грешно, когда еще не забудешь…
Внезапно распахнулась дверь: Наташа забыла закрыть ее на задвижку. В избу опять ввалились староста с солдатами. Наташа отшатнулась, сказала, задыхаясь:
— Мишенька!
— Ага, попался! — крикнул староста.
Стиснув кулаки, Мишка встал, чувствуя, как в нем закипает та бесшабашная ярость, которую знала вся деревня, но вовремя сдержался, сказал ехидно-спокойно:
— Кто попался?
— Ты! Ты сбежал!
— Я сбежал? От тебя первый раз слышу.
Староста озадаченно замялся:
— Хм… Не сбежал, говоришь? А?
— Нашел бы ты меня, если бы я сбежал!
— А что на призыв не идешь? А?
— Видишь, прощаюсь…
— Ну гусь!
На крыльце, когда Мамай уже за воротами махнул на прощание рукой, Наташа вдруг вцепилась в приотставшего солдата, гневно закричала:
— За что? За что, поганые твари?
Ругаясь, солдат схватил Наташу за волосы и бросил с крыльца. Ее тут же арестовали и отправили на «баржу смерти».
VI
Иван Бельский — рабочий из Бондюга, большевик. В барже он сидел давно и был приметным человеком. Смертники любили его за ровный и, казалось, беспечный нрав. «Баржа смерти» не могла отучить Ивана Бельского даже от простых житейских привычек. Каждое утро он умывался, что делали в трюме немногие, причесывал деревянным гребешком волосы, а полой пиджака вытирал сапоги. Все это он делал степенно, аккуратно, будто собирался в гости. И, бывало, вздыхал:
— Эх, бритвешку бы…
Низкий голос его расстилался по трюму, как дым по траве. Некоторые смертники угрюмо спрашивали его из темноты:
— А зеркала не надо?
— Может, и духи требуются, а?
У Ивана Бельского не было определенного места в трюме. Он переходил от одной группы смертников к другой, и везде его принимали охотно. Говорил он всегда спокойно и серьезно, рассказывал обычно побасенки об умном и хитром солдате, родом откуда-то с Камы. Бельский рассказывал о его приключениях так живо и ярко, что многие смертники начали думать о солдате, как о живом, восторгались его житейской сметкой, способностью выходить победителем из самых невероятных историй. Перед глазами смертников в полутьме трюма часто мелькал этот солдат, и они нетерпеливо
