Последний год - Василий Ардамацкий

— Я и мой народ едины в нашем решении выиграть войну, — помолчав, сердито произнес Николай и спросил — Этого союзным правительствам мало? И вообще, разве есть у кого-нибудь основание предъявлять нам претензии по поводу исполнения нами союзнического долга? — Его продолговатые глаза сузились, спрятались…

Бьюкенен прекрасно понимал, что отвечать на это очень опасно. Ведь он сейчас должен подвергнуть сомнению сказанное царем, а это значит оскорбить его. Но Лондон сказал ясно: вы обязаны выяснить решимость царя при нынешних обстоятельствах продолжать активную войну. Решимость он высказал, но понимает ли он обстоятельства, даже знает ли он их?

— Ваше величество, — Бьюкенен упрямо наклонил голову, смотрит на царя исподлобья. — Все дело в том, что вы и ваш народ не едины в оценке способности людей, которым вы вверили ведение войны, — заговорил Бьюкенен не о самом главном, а о том, о чем кричат русские газеты. — В этом смысле между вами и народом стена взаимного непонимания. Народ судит об этих людях с железной логичностью — столько на фронте потеряно жизней, а успеха нет. В стране ощущается жестокий продовольственный кризис… — Заметив, что царь согласно кивнул головой, Бьюкенен умолк.

— Вы забыли еще железнодорожную разруху, — с чуть приметной усмешкой сказал царь и спросил — И что же, по-вашему, следует сделать, чтобы на фронте появились успехи, в магазинах хлеб, а на транспорте порядок?

— Сам я рекомендаций дать не могу, не способен. — Сейчас Бьюкенен тоже следует указанию Лондона: в наиболее резких моментах ссылаться на русское общественное мнение. — Но, если судить по вашей прессе, народ ваш хочет одного — сильного правительства, которое могло бы победно завершить войну.

— Я уже усилил правительство. — Бьюкенен увидел, что царь снова раздражен. Но нужно было доводить разговор до конца.

— Вы, ваше величество, так часто последнее время меняете членов правительства, что их трудно даже запомнить. России необходимо созданное вами твердое правительство. Это сразу вернуло бы вам доверие народа, которое вы имели в начале войны, и тогда впереди у всех нас уверенная победа. — Бьюкенен замер, слыша стук собственного сердца, — сказано почти все…

Николай сделал движение, будто хотел встать, но только выпрямился в кресле, одернул гимнастерку и, чеканя слова, сказал:

— По-вашему, я должен приобрести доверие своего народа? А может быть, он должен приобрести мое доверие?

— И то и другое, ваше величество, — поспешно ответил Бьюкенен и снова замер, ожидая взрыва, который оборвет разговор. Но царь молчал, слепо смотря в сторону. Бьюкенен выждал еще немного и сказал — Поймите меня правильно, ваше величество, стены между вами и народом воздвигают германцы. Это им так же необходимо, как раздоры между нами, союзниками.

— Да, да, ваше величество, у Германии есть в России и возле вас верные ей люди, ее агенты. Они косвенно влияют на ее величество и прямо на других лиц в отношении рекомендации на государственные посты различных бездарностей. Ведь не случайно же в народе говорят, что ее величество работает в интересах Германии.

— Это гнусная инсинуация, — произнес Николай, и глаза его сверкнули гневом.

— Конечно! Конечно! — заторопился Бьюкенен. — И тем же германским агентам нужно, чтобы эту инсинуацию люди повторяли, и основания для правдоподобности инсинуации создали те же немецкие агенты.

— Кандидатов на высокие посты выбираю я сам, — вдруг заявил царь.

— Но вы физически не можете знать всех возникающих кандидатов, — тихо и сочувственно сказал Бьюкенен. — Ну как мог, например, стать министром внутренних дел Протопопов? Пока он министр, разлад между вами и народом, между вами и Думой будет усугубляться. Ну как может питать доверие народ или Дума к министру, который поменял общественную деятельность на карьеру, изменив своей партии, пославшей его в Думу, который тайно встречался с германским агентом в Стокгольме, вся деятельность которого на посту министра пахнет содействием Германии. — Бьюкенен умолк, весь сжался — теперь он сказал все. Поднял взгляд и увидел невероятное — царь смотрел на него с задумчивой улыбкой. Боже, чему он может сейчас улыбаться? А царь просто вспомнил свой утренний разговор с женой, предсказавшей атаку Быокенена на Протопопова. «Какая же она у меня умница», — думал он сейчас. Воспользовавшись тем, что посол замолчал, Николай сказал, резко повысив голос:

— Протопопов не является германофилом. Вы сами, сэр Бьюкенен, подхватили и эту инсинуацию, распространяемую теми самыми немецкими агентами, о которых вы изволили здесь говорить. Стокгольмская история раздута любителями этим заниматься. И вообще, разрешите все-таки мне самому выбирать своих министров.

Бьюкенен покорно склонил голову. Он понял: больше эту тему трогать нельзя и, пока царь не оборвал аудиенцию, следовало перейти к последней теме…

— Ваше величество, разрешите мне сказать все, тем более что мне осталось сказать наиболее важное, — сказал он, не подними головы.

Николай чуть кивнул, смотря на Бьюкенена недобро сузившимися глазами.

— Думаете ли вы, ваше величество, об угрозе революции? — Бьюкенен не отрываясь смотрел в глаза монарха. — Знаете ли вы, что на страшном языке революции говорят уже повсеместно? Но что самое страшное — это проникло и в армию. Страшно подумать, как могут дальше развиваться эти события. Кто защитит вашу семью, если развяжутся инстинкты толпы? Люди, знающие положение лучше меня, говорят, что революцию сейчас может подавить только армия.

— Что-то мне непонятно — то вы говорите, что в армии революция, и в то же время армия должна подавлять революцию. И вообще мне кажется, вы преувеличиваете эту опасность, — совершенно спокойно заключил Николай и встал, одергивая суконную гимнастерку.

Расчет вызвать у царя тревогу перед революцией, а значит, действия, не оправдался. Царь разговаривать на эту тему не стал…

В дневниковой записи Бьюкенена об этой встрече с царем он рисует себя эдаким ангелом-хранителем русской монархии. В ней и следа нет главного направления разговора — разведки царя как единственной оставшейся в России реальной силы, способной снова сделать активным русский фронт против Германии. Это, и только это, волновало тогда английского посла…

Но то, что царь был действительно возмущен Быокененом, можно установить по одному очень серьезному факту. У Бьюкенена в царской семье, как мы знаем, был свой преданный человек — великий князь Николай Михайлович. Через него посол знал все о жизни Романовых. Кроме того, Бьюкенен не раз использовал великого князя для влияния на царя в определенном, нужном Англии направлении. Как раз за неделю до визита к царю Бьюкенен имел встречу с Николаем Михайловичем, и они сговорились, что великий князь до встречи посла с царем тоже произведет соответствующий нажим н монарха, что, очевидно, и было сделано, так как спустя два дня после своей аудиенции у царя Бьюкенен получил следующую записку от великого князя:

«Первое (14.1.1917 г.).

Для вас одного.

Дорогой посол!

Я получил повеление от его величества императора удалиться на два месяца в свое Крушевское имение (близ Херсона).

До свидания и всего хорошего.

Да здравствует Англия и да здравствует Россия!

Сердечно вам преданный Николай М.».

Так Бьюкенен накануне революции лишился своего очень важного помощника. А до полного краха русской монархии оставалось меньше двух месяцев…

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Может создаться впечатление, будто русский царь опасности революции не понимал, а поэтому и вся российская власть в этом направлении бездействовала. Это не так. Первая русская революция 1905 года стала для царя грозным уроком, и мы знаем, что он, оберегая трон и монархию, проявил тогда и решимость и беспощадность, по праву заслужив звание Николай Кровавый. Но у него, очевидно, возникла тогда и уверенность, что достаточно иметь хорошего министра внутренних дел и решительно действующую жандармерию и можно покончить с любой смутой. А эта уверенность помешала ему разобраться, что угроза новой революции во сто крат опасней, потому что она впитала в себя силу и гнев всего народа, поднятого на борьбу великой правдой большевиков.

Жандармский генерал Курлов, отличившийся как безудержный лихоимщик и беспощадный каратель первой революции, в 1917 году сбежал в Германию и затем опубликовал там немало воспоминаний о своей верной службе царю. В одном из них он пытается анализировать позицию царя в отношении революции… «Государь, — пишет он, — находился в трагическом неведении о масштабе опасности, созданной на этот раз очень сильной политической партией большевиков, сумевших проникнуть буквально во все поры общества. Уводило его от революции еще и то, что лица, отвечавшие за порядок в государстве и охранение монархии, докладывали ему то, что было на поверхности, что муссировалось газетами и в слухах, и тогда внимание государя отвлекалось то Родзянко с его в общем безопасными идеями, то интригами в дворцовых кругах, то какими-нибудь узковедомственными делами. И еще одно — у него сохранилось наивное представление, что все призванные им к власти лица делают каждый свое дело, а значит, все идет как надо… А мы в это время, засучив рукава и без перчаток, пытались гасить повсеместный подземный пожар, схожий с тем, как горят торфяные болота, когда огня не видно, а воздух накален… Я часто бывал в доме на Александровском — там круглосуточно шла напряженная работа, там все было похоже на фронт, и петроградские тюрьмы были забиты пленными с этого фронта, так что петроградские большевики не могут пожаловаться, что мы были к ним невнимательны, и не случайна их ярость к одному слову «жандарм»…»