Том 2. Повести - Кальман Миксат

Произошел всего один-единственный заслуживающий внимания случай. Всего-навсего маленькая крупица, но для воробьев из «Белого Павлина» и ее было достаточно. Как-то однажды старый господин забыл на столике носовой платок, которым он имел обыкновение протирать очки. Ковик подошел к столику и, увидев на платке корону с девятью зубцами *, крикнул вслед удалявшемуся старику:

— Ваше сиятельство, вы изволили забыть здесь свой носовой платок!

Тот вздрогнул, пощупал карманы и, повернувшись, с горькой усмешкой побрел за платком.

— Вы меня знаете? — спросил он у доктора с недовольной гримасой на продолговатом морщинистом лице.

— Не имею чести. Я, между прочим, доктор Ковик. — И он поклонился.

— Кувик? — переспросил тот без всякой иронии, а лишь с обычной для людей высшего света надменностью искажая имя простого смертного.

— Нет, Ковик.

— Так? Ну это все равно. Я рад, почтенный, и благодарю вас за услугу. Следовательно, вы меня не знаете? Я так и подумал, когда вы назвали меня сиятельством.

С этими словами он кивнул головой и засеменил к своему фиакру.

За исключением этого малозначительного эпизода, все оставалось по-старому, кроме того, что начали опадать листья и из-за наступивших холодов столики перенесли в помещение, которое целое лето пустовало. В это время наполовину убывает и число завсегдатаев, которых летом особенно притягивал этот уголок своими раскидистыми шелковицами.

В одно октябрьское утро господин профессор Дружба забрел в церковь. Он уже начал было дремать, перенесшись душой в «Белый Павлин», как вдруг его словно стегнуло что-то, будто он услышал глас божий, — с амвона прозвучало имя Ягодовской, урожденной Франциски Глобы.

— Что такое, в чем дело? — очнувшись, спросил он в ужасе своего соседа, торговца из Кристинавароша *.

— Да ничего особенного, кто-то женится на ней.

— Не может быть, — проговорил, запинаясь, побледневший профессор. — И кто же он?

— Этого я не упомнил.

— Не может быть! — громко пробормотал профессор и вскочил; однако, уразумев, что находится в церкви, снова сел на свое место, дождался конца службы и лишь на улице обратился с вопросом к священнику:

— Разрешите, ваше преподобие, задать вам вопрос по поводу объявленного брака… я, видите ли, плохо расслышал.

— Винце Манушек женится на Франциске Глобе, — прочитал священник по списку, который он держал в руках.

— Возможно ли это? — спросил господин Дружба в недоумении.

— Это истинная правда, сударь.

— И кто же из них подал просьбу об оглашении, ваше преподобие?

— Они оба.

— И Франциска Глоба?

— Да, в среду утром они были у меня.

У господина Дружбы помутилось в голове.

— Как выглядела та женщина? — спросил он упавшим голосом.

— Высокая, статная, прямо гренадер. Да я ее и так знаю, она хозяйка «Белого Павлина».

— Уму непостижимо!

— Может быть, у вас имеются какие-нибудь возражения?

— Есть, есть… то есть я бы не сказал, но все-таки странно…

Дружба убежал, даже не поблагодарив собеседника. Священник удивленно смотрел ему вслед. Возле сада Хорвата Дружба остановился, задумался, взглянул на небо, на проплывавшие над ним багровые облака. «Ягодовский, мой добрый друг и кум, — вздохнул он, — что ты скажешь обо всем этом?».

Ягодовский, разумеется, ничего не сказал, но зато за него говорил господин Дружба. Встречаясь с кем-либо из завсегдатаев, он восклицал:

— Знаешь новость? Только что объявили помолвку Ягодовской с жандармом. Кто бы мог подумать? Какая коварная женщина! Я презираю ее. Никогда больше ноги моей не будет в «Белом Павлине». Нанести такую обиду своим посетителям… А как она оправдывалась передо мной! Ну, погоди же! Отдает руку какому-то жандарму. Ничтожному жандарму! Ту самую руку, которая лепила нам вареники с творогом.

Однако завсегдатаи, которым он сообщал эту новость, воспринимали ее не так трагически.

— А за кого бы вам хотелось, чтобы она вышла замуж? — спросил адвокат Тибули. — Не мог же на ней жениться сам регент.

Весть эта разнеслась быстро, перепархивая от одного завсегдатая к другому, и к вечеру стала известна всем, даже тем, кто жил в Пеште. Несмотря на скверную погоду, к ужину собралось необычно много посетителей. Тут была вся компания. Один только господин Дружба отсутствовал. Кати, молоденькая прислуга (она появилась здесь несколько дней тому назад), сказала, что господин Дружба дважды проходил мимо и каждый раз плевался, поравнявшись с домом.

Разумеется, сегодня вечером все искали глазами невесту, все наблюдали за ней. Она была весела, порхала, как перепелка, и любезно обслуживала посетителей, стараясь не замечать насмешливых взглядов, ощупывающих, пронизывающих ее насквозь.

Хозяйка обошла один за другим все столики и сама сообщила пикантное известие, делая вид, что стесняется и сожалеет о случившемся:

— Вот ведь попалась я! Как перед богом говорю, только ради своей девочки, только ради шипширицы я пошла на это. Самой мне не нужен брак, ни душе, ни телу. Но разве можно оставить без опоры этого беспечного ребенка? Не сегодня-завтра придется выводить ее в свет, не то так и увянет, бедняжка, не расцветши. А разве я могу оставить свое заведение хоть на час, пока я одна?! Боже мой, ведь я же мать. Я должна принести эту жертву ради Йоганны. Девушка без отца, что полевой цветок, каждый может на него наступить, растоптать. Приходится позаботиться об отце, какой бы опекал ее, защитил, если понадобится. Пусть уж я стану жертвой. Ведь я живу только ради нее. В ней — весь смысл моей жизни. В конце концов Манушек ее любит, очень любит, на руках будет носить, и бог простит мне на том свете, что я надела на себя цепи ради своего дитяти.

Посетители «Белого Павлина» сразу расчувствовались.

— Какая мать! — восторгался Млиницкий. — Какая великолепная мать! (И втайне решил про себя, что купит ей в подарок к свадьбе большой серебряный поднос. Он будет кстати в «Белом Павлине».)

Свадьбу сыграли в конце октября, после сбора винограда, в том году, когда на Орлиной горе в Буде в последний раз собрали виноград (вино из него и поныне еще не перевелось).

Вначале чувствовался некоторый холодок к новоявленному хозяину «Белого Павлина», кое-кто перестал даже ходить, но вскоре Манушек, явно родившийся в сорочке, вернул себе расположение посетителей. Это произошло, когда распространился слух, что фининспекторы нашли у него галочский табак * и жестоко оштрафовали. «Ого, да он не столько жандарм, сколько страдалец-патриот!» Благотворно подействовало и то, что он заставил соскрести с вывески слова «безукоризненное обслуживание» и вместо них написать «истинно венгерское обслуживание». Он закрасил также слово «белый», так как вообще не бывает белых павлинов, оставив просто «Павлин». «Ого, да ведь Манушек здравомыслящий человек!» — заговорили о нем.

Мало-помалу снова собрались завсегдатаи, так что наступившее лето застало под шелковицами всю компанию в сборе, за исключением профессора Дружбы. В корчме было не только так же привольно, как прежде, но, более того, обслуживание стало еще лучше, ибо Манушек после медового месяца целиком посвятил себя гостям. У него всегда водилось какое-нибудь особенное вино: столетняя сливянка из Серема, отменный плавленый сыр из Липота, дампатский фитиль божественного запаха, которым он угощал всех бесплатно. Иногда он приготовлял коктейль из малины и красного вина и из своей кружки по очереди наливал в рюмки самых почетных посетителей. К тому же Манушек был человек учтивый, заслуживающий всяческого уважения. Как видно, пообтесался, служа при дворе. По установившемуся в Буде обычаю, один раз в день он предлагал понюхать своего табачку каждому посетителю. На табакерке красовался портрет короля, в связи с чем, угощая посетителей, он как-то заметил:

— Лучше уж мы будем нюхать, чем он. Ведь известно, что, когда нюхает король, чихать приходится подданным.

Это его изречение вошло в обиход и еще больше усилило расположение к нему посетителей. «Манушек — революционер в душе, он наш кровь от крови и плоть от плоти!» В тот вечер некоторые, из посетителей перешли с ним на «ты».

Как хозяин он был поистине бесподобен, вежливый и щедрый, как какой-нибудь Эстерхази, и к тому же еще услужливый, как Мунго *: «Друзья мои! Сегодня плачу я и только я. Шипширица, солнышко мое, принеси, милая, несколько бутылок из тех, что закопаны в погребе».

Раза два-три в неделю он придумывал что-нибудь из ряда вон выходящее, а однажды велел даже служанке Катице позвать цыган из «Золотого Оленя», за что та получила серебряную монетку в шесть крейцеров от Манушека и пощечину от хозяйки, госпожи «Манушековки».

— Сыграй-ка, цыган, бетярскую! Ту, в которой поется: «Эх, корчмарка, дай вина нам, да покрепче!» Ну, Франциска, ставь вина моим приятелям!