Ожог - Василий Аксенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Снижается засоренность, уменьшается заболеваемость хлопчатника черной корневой гнилью, – говорила другая башня. – До полного освоения хлопколюцерновых севооборотов промежуточные культуры сыграют поистине неоценимую роль. Все готово к севу в соответствии с решением ЦК КПСС.
– Ну, вот и дома мы, слава Богу, – сказал лейтенант Хряков и широко перекрестился.
– Семи часов еще нету? – спросил Махнушкин. – Успеем?
– Ты, рыло, убийца матери моих котят, студню хочешь? – спросил я его.
– Свиного или говяжьего? – поинтересовался он. – Телячьего? Быть не может!
Вечный советский солдат, начиная еще с Халхин-Гола, пересекая бело-финскую и Отечественную, кончая последней разведкой в Ломбардию, вечно молодой в разных родах войск, соперник Васи Теркина Теодорус Махнушкин мало верил в улыбки судьбы и никогда на них, на улыбки эти блядские, не рассчитывал, а если получал самую малость, то радовался, как дитя. И вдруг! Пять ведер янтарного холодца из телячьих ножек! Обалдеешь!
Всего было вдоволь на разгулявшейся свадьбе – и выпить и закусить, а гости уже расползлись со стола по всей квартире – сильно накушались. Где-то пел хоровой кружок. Где-то учили нахального Юрика родину любить, перепускали из угла в угол. Где-то Алик Неяркий вращал жениха в космической центрифуге, а тот просил: «Еще, еще, давай, Алька, крутани еще разочков сто, тренировка никогда не помешает». Где-то танцевали шейк под песню протеста в исполнении Дина Рида. Коллега Чепцова, соратник по невидимому фронту в валютном гардеробе, генерал Лыгер тряс частями тела вместе с бывшей своей законной Полиной Игнатьевной. Неплохо получалось даже после двадцатилетнего паралича! Хозяин же дома Чепцов под шейковый ритм танцевал танго с невестой, прижимая дочку к себе всем телом и воображал, что катает ее на раме велосипеда.
– Папа, бросьте! Шейк ведь! Пустите! – Нина откидывала голову назад, пытаясь спасти свой рот от жестких губ старика, а ноздри от чесночного дыхания.
– Пой, деточка, пой свою песню протеста, – хрипел Чепцов.
Песня протеста советской молодежи, исполненная машинисточкой-пантомимисточкой Ниночкой Лыгер-Чепцовой
Властям Претории продажным мы заявляем свой протест…арабским воинам отважным шлем привет из разных мест!Мой милый, ты меня покинул… исчезла юная луна… и выхожу я через силу… за космонавта Колтуна…Мы гневно говорим Лоп Нолу – в Камбодже снова будет принц!… Мы презираем Гонолулу и всех ночных его цариц!Мой милый, памяти отрава течет, как черная река.… и чахну я, как чахнут травы, в наждачных лапах старика…Позор надменным португальцам! Успеха копьям ФРЕЛИМУ!.В кулак мы загибаем пальцы… Пантомиму… Пантомиму…
А милый ее тем временем лежал на балконе в мусорном контейнере и слезно просил всю компанию:
– Рюмочку! Глоточек! Ребята, спасите! Умираю! Горю, тону, в узел завязываюсь!
Вдруг он увидел над домами гигантский огненный фонтан. Вслед за фонтаном изумрудно сверкающее ядро поднялось в небо и разорвалось там на сотни звезд, частично белых, частично желтых, частично сиреневых. Трепещущий свет озарил могучий город, и в этом свете Пострадавший увидел вдали, за Ходынским полем отчетливую фигуру динозавра высотой с Министерство иностранных дел, а может быть, и выше. Ракеты салюта освещали его маленькую – но все-таки не меньше танка! – голову с простым рязанским лицом, змеиную шею, расширяющуюся книзу и переходящую в немыслимо огромный жопоживот с выпирающими буграми мускулов.
– Товарищи, на помощь! Динозавр в столице! Звоните! Бейте в набат! – закричал Пострадавший.
Гости столпились у балконной двери, дышали воздухом, любовались салютом.
– Действительно, динозавр, и немалых размеров!
– Ой, мамочки, небось он там народу-то подавил, на Смоленской!
– Ничего, правительство примет меры!
– Думаете?
– А вы как думаете? Иначе?
– Бомбу надо на него! Китайские штучки! Бомбу атомную надо на него!
– А что он вам, мешает?
– Так ведь людей же давит же на Смоленской площади, здания трясет, мешает уличному движению!
– Мне лично не мешает. Сегодня салют из скольких
залпов?
– До Смоленской отсюда рубчика три на такси будет.
– Может, все-таки позвонить куда следует?
– Да бросьте попэрэд батьки у пэкло! Правительство примет меры, на то им головы дадены народом.
– Эх, салют-салют… зола это, а не салют! Японская пиротехника! Химия! Липа! Вот раньше были салюты! Вождь народов висел на дирижабле, а дирижабль, понял, замаскирован под тучи, так что вождь как будто сам там висит, на каждого гражданина смотрит, а вокруг розы,
фонтаны, ручьи…
– Тогда все было проще, естественней, вкуснее…
– И цены снижали е-же-годно! Как весна на носу, так и ждешь – чего еще подешевеет?
Салют кончился, и город погрузился во мрак, и динозавр пропал.
– Вот видите, нету динозавра! Это была киносъемка, товарищи! Давайте-ка к столу, к столу, товарищи!
Всех, что греха таить, беспокоили огромные остатки закусок и напитков, все потянулись к столу. Танкисты помогли даже Пострадавшему выбраться из контейнера и присоединиться к свадьбе.
Стол напоминал последний день Помпеи, к вечеру. Некоторая странность присутствовала за столом, но ее постарались не заметить, чтобы выпить и закусить без помех. Странность, однако, и после рюмки не улетучилась, и наконец до всех дошло – присутствие странности выражалось в отсутствии хозяина дома, подполковника в отставке Чепцова.
Нельзя, однако, сказать, что его совсем не было. Огромное его лицо смотрело на всех гостей с экрана телевизора «Рубин». Прелюбопытнейшая складывалась обстановочка, не свадьба получалась, а КВН!
– Покайтесь! – глухо сказал Чепцов всем-всем-всем. – Недавно я был на том свете и сейчас всем советую покаяться. Покайтесь в насилиях, жестокости, трусости, лжи! Покайся, стальная когорта, и вы, спортсмены, герои мюнхенской олим…
Он почему-то не смог закончить фразу и полетел, растопырив руки и ноги, словно парашютист, в пучину телевизора. Хохоту было! Шуму, звону, икоты! Все говорили сразу, веселые оживленные, все устраивались в стульях поудобнее, ожидая от ЦТ новых сюрпризов.
Один лишь Пострадавший выбрался из-за стола и в ужасе бросился к своему контейнеру. Только там я могу спастись, только там! Здесь слишком просторно! Огромная дымная пучина, а внизу поле битвы, ни руки протянуть, ни крикнуть – некому! Лица где-то в немыслимой дали, словно дикие изъяны в природе. Я вот-вот куда-то упаду, но падать некуда! Как страшно бояться падения, когда падать некуда!
Спрятался с головой в мусорный контейнер, поплыл. Сквозь волны мусора плывет человек, разгребая коробки, измазанные разными пастами, пистончики, клочки волос, яичные скорлупки, множество отрезанных ногтей, ватки, тампончики, жировые сливы, подгнившие овощи, использованные туалетные бумажки – плывет! Задыхается, но уходит все глубже, сопротивляясь тому, кто тянет его за штанину – вернись!
– Милый, не бойся! Это я – Алиса! Какая сладкая приманка! Вот так и Одиссея когда-то хотели купить сирены! Как, Алиса, ты хочешь меня отдать моим палачам, всему этому сброду из «Суперсамсона»?
Вся свора преследователей вырвалась из подземной финской бани, где только что кейфовала за подпольным датским пивом, и теперь, улюлюкая, преследовала Пострадавшего:
– Держи ворюгу! Рыбу украл! Держи сучонка! К столбу его! К позорному столбу истории!
Все они бежали голые, огромные, розовые, с открытыми после сауны порами, бежали, сильно работая локтями и ритмично тряся большими, но отнюдь не женскими грудями, они, подземные любители трудовых пятаков.
Он знал, что не уйдет, но мужское достоинство требовало бежать до конца, до самого последнего мгновения, и он бежал вдоль разорванного и смятого пакета из-под молока, как раб вдоль основания пирамиды, падая и задыхаясь, пробирался сквозь рваный капроновый чулок, захлебывался в лужице прокисшего майонеза, прятался за надкусанным огурцом и снова бежал, пока не споткнулся об обглоданное куриное горло и не растянулся в вате с ржавыми менструальными пятнами. Здесь мужское достоинство отлетело от него, и он стал ждать удара, как дождевая лягушка.
– Милый, да успокойся же ты! Не бойся, не рвись! Это я, Алиса! Теперь мы вместе, не бойся, родной!
И наконец-то я увидел действительность. Передо мной стояла золотоволосая Алиса со сморщенным от жалости и брезгливости лицом. Как отчетливо я видел весь ее облик, всю ее одежду: легкий кожаный пиджачок, свитерок под горло, широкие твидовые брюки.
За головой, за спутанными волосами Алисы светился такой естественный, такой родной, любимый и волнующий пейзаж: русский бульвар, русские липы, русские грачи в русских гнездах, быстрые русские тучки в сиреневом небе, не тронутом еще монгольской конницей.
