Корона, Огонь и Медные Крылья - Максим Далин

— Доминик, — позвал я. — Гляди, вроде бы, тут — рука мертвеца…

Доминик наклонился ко мне — тут кто-то из волкодавов завопил басом, и сразу за ним заорал ослик, так, будто его резали. Ослик вскинулся, сбросил поклажу, заскакал, забрыкался — солдаты шарахнулись в стороны, оттаскивая свою скотину — и сверзился с обрыва вниз. А волкодав орал:

— Змеюка, братья!

Змеюка высунулась прямо из камня — вынырнула. Разинула зев — зубы вроде стилетов и красный раздвоенный язык — и зашипела; длинная, гадина, ужасно, но хуже, что толстенная. В такую пасть легко вошла бы крупная кошка. Волкодавов, оказавшихся вокруг, эта дрянь на миг просто в ступор вогнала.

Гадина была мутно-синяя, скользкая и полупрозрачная, вроде бы не совсем настоящая. У меня мелькнуло в голове, что она — неуязвимый демон, вроде мертвяков, но дракон спикировал вниз, как орел на ужа, схватил ее когтями и оторвал голову. Крикнул что-то — и Доминик перевел:

— Он говорит — это нечисть, живая нечисть! Она уязвима и смертна — убивайте!

Я успел подумать, что кричать поздно — змея-то уже издохла — но тут из скальной гряды полезли твари, целыми клубками, как в наших оврагах по весне! Я рубанул ближайшую саблей — лезвие врезалось, как в брусок воска, а срез вышел без кровинки, ровный-ровный — голова отлетела и сплющилась.

Мне показалось, что это очень легко — и вправду было гораздо легче, чем давеча с мертвецами. Я обрадовался и ринулся вперед, рубя змей, как лопухи палкой в детстве — но успел краем глаза увидеть, что две гадины тащут обмякшего солдата в скалу: уже вошла голова и часть плеча. Ослики в ужасе кинулись врассыпную, поскакали по камням козами, раскидывая наш скарб. Волкодавы, быстро сообразив в чем дело, кромсали змей в паштет — но тварей было чересчур много. Укус, кажется, не убивал человека сразу, но лишал сил — и гадюки норовили утащить раненого к себе под землю; две-три впивались в руки и в бока, тянули со страшной силой. Я видел, как дракон ухватил одного волкодава когтями, так крепко, что когти пропороли куртку и кровь брызнула — но вырвал из змеиных пастей.

Дохлые змеи расплывались, как воск на горячей плите, парили — и жирные испарения оседали на лице толстым слоем тухлого сала. Мерзкие головы расплющивались под сапогами мягче, чем свечные огарки, без хруста — но я слышал, как вскрикивают и матерятся волкодавы, когда тварям удается пустить в ход клыки. Я пришел в ярость и тоже принялся топтать тварей, надеясь, что крепкие сапоги из воловьей кожи их поганым зубам не взять.

Общими усилиями мы расправились с гадюками довольно быстро. Скала, из которой они лезли, сочилась отвратительным жиром, но дракон нацарапал на сальной поверхности камня какой-то сложный крючок — и жир начал мало-помалу впитываться внутрь.

— Доминик! — окликнул я. — А что это за знак?

Доминик подошел, зажимая носовым платком плечо. Платок уже промок от крови.

— Это знак драконов, — сказал он ровно, как ни в чем не бывало. — Знак для нечисти, что сюда им хода нет под страхом смерти от солдат принца Ветра. Этот знак вкупе с наказанием, которое мы им учинили, должен вразумить подземных тварей.

— Господи, Доминик, — говорю, — что с тобой? Тебя укусили?

— Ничего, — сказал Доминик и улыбнулся. — Яд вытек вместе с кровью, я надеюсь. Господь не даст мне умереть, пока я тебе нужен. Больно, но вовсе не смертельно.

Тут его шатнуло, и я помог ему сесть. Я видел, что духовник мой врет — его светлые глаза казались совсем черными, потому что зрачки расширились — и мне вдруг стало больно за него, будто это меня ужалили. Я не знал, за что хвататься, чтобы хоть чем-то помочь.

Вокруг собирались волкодавы. Мы потеряли человек пять, да и тех — в первые минуты, когда нашлись растерявшиеся; после бойни в степи это казалось не таким уж скверным. Еще четверых укусили; тот парень, которого дракон вырвал у змей, выглядел, будто смертельно пьяный, но кое-как держался на ногах. Разбежались ослики, но их, по большей части, собрали — разве что два или три сорвалось в пропасть.

Говорили, что кто-то из людей тоже сорвался… Тяжело драться на карнизе.

Подошел дракон, обернувшийся человеком. Доминик стащил балахон с плеча и дракон посмотрел на рану. Две дырки в мякоти, такие бывают, если шилом, скажем, ткнуть. Еще кровоточили.

Дракон что-то сказал; Доминик перевел:

— Если кого-нибудь укусила такая змея — не надо повязок сразу, пусть кровь некоторое время течет. Завтра мы встречаемся с Ветром, его лекарь очистит раны огнем, — и добавил, улыбнувшись: — Всего-то нам с вами и нужно дожить до завтра. Это совсем не сложно, правда?

Похоже, солдаты оценили мрачную шуточку.

— Может, нужно высосать яд? — говорю. — Я когда-то читал…

— Предлагаешь свои услуги? — усмехнулся Доминик, натягивая окровавленный балахон и поправляя шнурок с Оком. — Не стоит, брат мой во Свете Взора Божьего. Не те змеи.

Волкодавы нажимали на кожу около ран, чтобы кровь текла сильнее; они выглядели лучше, чем можно было ожидать, только тот бедолага, в которого вцепились четыре гадюки разом, стоял исключительно из упрямства. Я приказал солдатам разобрать поклажу с пары осликов: на одного усадили этого покусанного, второго я показал Доминику.

Доминик рассмеялся.

— Я буду совсем как блаженный Ириэль, въезжающий в град осиянный, — сказал он, но взглянул благодарно.

Я обрадовался, что он смеется. Я изо всех сил надеялся, что змеиный яд и вправду вытек вместе с кровью. Мой отряд двинулся дальше; я придерживал за повод ослика, на котором ехал Доминик, и чувствовал себя на удивление хорошо.

Я давно не чувствовал себя так хорошо, хотя вокруг, в чужих горах, смерть подстерегала под каждым камнем. Если бы еще эта гадина не ранила Доминика — желать было бы нечего.

Принц мой, Антоний, не знал очень многих важных вещей. И — надеюсь, что Господь простит меня — я совершенно не торопился его посвящать.

Когда после сражения мы вместе с драконами отправились в человеческий поселок, дабы рассудить, как действовать дальше, совместно — меня сопровождал Керим, дракон из рода чародеев, поклоняющихся Солнечному Огню. И покуда воины держали совет, я беседовал с ним не о целях и тактике, но о первопричинах неестественных событий, вызванных этой войной.

Керим говорил не слишком внятно, ибо язык Ашури был чужим для него — но я понял достаточно. Как все драконы и чародеи, он подкреплял слова свои убеждениями и чувствами, кои достигали не до разума, но до сердца и сердцу были понятны.

Это Керим рассказал мне, что солдаты Антония прокляты. Меня он исключал, утверждая, что Свет истинной веры в чем-то сродни доброму чародейству его народа… не знаю, право. Я рассказал людям Антония о проклятии, тяготеющем над ними, скорее имея в виду увещевание и спасение жизни Антония, нежели спасение их собственных душ; кажется, мне не вполне поверили. Я сам не верил бы с радостью, но чем более слушал безыскусные Керимовы речи, тем более понимал, что принеся смерть на эту дикую и чужую нам землю, Антоний нечаянно разбудил древнейшие из Тех Самых Сил.