В постели с Елизаветой. Интимная история английского королевского двора - Анна Уайтлок

Хентцнер описывает и саму королеву, которой сравнялось шестьдесят четыре года; ее внешность поразила его. Она показалась ему «очень величественной» и «статной». Лицо у нее «белое, но морщинистое, глаза маленькие, однако черные и красивые, нос слегка изогнут; губы узкие, а зубы черные». В ушах у нее были жемчужины «очень крупной формы»; на голове рыжий парик и небольшая корона; на шее ожерелье «из красивейших драгоценных камней». Елизавета снова облачилась в платье с низким вырезом, обнажающее грудь. Такие же вырезы, объясняет Хентцнер, «были у всех английских дам до замужества». На королеве в тот день было белое шелковое платье, отделанное крупными жемчужинами «размером с боб», и мантия из черного шелка, расшитая серебряными нитями. Длинный шлейф королевского платья несла маркиза. Проходя мимо «во всем своем величии, она весьма любезно беседовала то с одним, то с другим, либо с иностранным министром, либо с тем, кто прибыл по иным причинам, по-английски, по-французски и по-итальянски… всякий раз, когда она оборачивалась, проходя, все падали на колени».[1213]

Но под внешними пышностью и почтением при дворе ощущалась усталость. После недавней кончины Уильяма Сесила и смертей Роберта Дадли, Уолсингема и Хаттона (в 1591 г.) казалось, что эпоха подходит к концу. Джон Харингтон позже вспоминал, как в начале 1598 г. в университетах Оксфорда и Кембриджа «обсуждался вопрос, который знаменовал собой определенную усталость того времени, mundus senescit, старение мира». И добавлял: «Не знаю, с какими намерениями ставился этот вопрос, но знаю, как тяжело его воспринимали». Елизавета ощущала царившее при дворе настроение, она тоже прекрасно сознавала быстротечность времени и собственную смертность.

Глава 55

Lese Majeste (Оскорбление Величества)

В 1599 г., во время празднования Двенадцатой ночи в Уайтхолле, все взгляды были прикованы к королеве. Елизавета, «одетая очень пышно и выглядевшая свежо», встала из кресла, взяла за руку графа Эссекса и танцевала с ним. Казалось, Роберт Деверо снова в фаворе у королевы, однако Елизавета вовсе не собиралась оставлять его рядом с собой. Она дала ему еще одну возможность продемонстрировать его полководческий талант.

В августе английские войска были разгромлены у Йеллоу-Форда в графстве Арма; Елизавете грозило полное поражение в ирландских провинциях. Она назначила Эссекса командующим английской армией. Он должен был подавить мятеж, возглавляемый Хью О’Нейлом, графом Тироном. Эссекс знал, что ему предоставили последний шанс отличиться и вернуть себе расположение королевы. 27 марта 1599 г. Елизавета нежно попрощалась с ним, и он во главе армии вышел из Лондона. Улицы наводняли люди, желавшие ему победы; Эссексу кричали: «Боже, храни вашу честь» и «Боже, храни вашу светлость».[1214]

Через месяц, прибыв в Дублин, Эссекс понял, что положение весьма серьезно. Хотя он прибыл во главе большой армии, на стороне ирландцев было значительное численное превосходство. Кроме того, в любой день ожидали вторжения испанцев, которые должны были поддержать двадцатитысячную армию вооруженных ирландцев под командованием Тирона. Эссекс все больше подозревал, что Роберт Сесил в Лондоне интригует против него и поощряет Елизавету отказывать ему, когда он в очередной раз просит денег, солдат и лошадей. «Теперь мне ясно, – писал он Елизавете, – что из Англии я не получаю ничего, кроме неловкости и душевных ран».[1215] Он считал, что его положение при дворе в его отсутствие подрывается: распускали слухи, что он стремится стать королем Ирландии, даже заполучить английскую корону, и плетет заговор, собираясь вернуться в Лондон во главе ирландской армии и свергнуть королеву. Узнав о таких обвинениях, Эссекс решил вернуться в Лондон и оправдаться. В сентябре, не выполнив приказа вступить в бой с главными силами повстанческой армии, он договорился с Тироном о перемирии, вопреки тому, что велела Елизавета, и отплыл в Англию.

Летом 1599 г. в Англии все больше боялись того, что испанцы снова готовят флот и что король Шотландии Яков VI также собирается вторгнуться в пределы Англии и поддержать восстание католиков. Страну привели в состояние полной боевой готовности; епископам и представителям знати рассылались письма с приказами «собирать лошадей и другое снаряжение, как если бы враг ожидался в течение пятнадцати дней». По королевскому приказу в воскресенье 5 августа в Лондоне «улицы и переулки перегородили цепями; перед каждым домом должны были гореть свечные фонари (по восемь на фунт). Нарушителям грозила смертная казнь. Улицы патрулировали дозоры».[1216] Поползли слухи, что королева «опасно больна»; в начале сентября Елизавета тихо переехала из Уайтхолла в Хэмптон-Корт, где ее видели у окон дворца, «и с ней не было никого, кроме миледи Уорик».[1217]

Зная о том, как боятся приближенные за ее безопасность, и учитывая слухи о возможном вторжении испанцев, Елизавета не стала совершать долгих переездов, а перемещалась между своими королевскими резиденциями в окрестностях Лондона. Из Хэмптон-Корт она переехала во дворец Нонсач в Суррее. То был поистине сказочный дворец, славившийся современными на то время восьмиугольными башнями и огромным парком, в котором водились олени. Дворец построили в 30-х гг. XVI в., при Генрихе VIII; архитекторы взяли за образец французские замки на Луаре. Оштукатуренные белые стены украшали позолоченные рельефы; в живописном парке разместили большое количество статуй в классическом стиле. При дворце имелось два четырехугольных двора, окруженные красивыми садами. Когда в Нонсач переезжал двор, на лугу у дворца разбивали шатры, где приходилось останавливаться многим гостям, поскольку Нонсач находился далеко от какой-либо деревни или города, где гости могли разместиться в гостинице.

В воскресенье 26 сентября Томас Платтер, швейцарский путешественник, прибыл в Нонсач для официальной экскурсии по дворцу. Около полудня он находился в приемном зале и видел, как вошли мужчины с белыми жезлами, за ними – какие-то лорды, а потом королева. Елизавета села на трон, покрытый красной парчой и обложенный подушками, вышитыми золотыми нитями. Трон был так низок, что подушки лежали почти на полу, а над троном висел резной балдахин, причудливо прикрепленный к потолку. После того как королева села, по словам Платтера, в зал вошла «прекрасно одетая» фрейлина. Секретарь Елизаветы стоял справа от нее, а советники с жезлами – слева. Елизавете «передавали какие-то книги». Все подходившие к королеве должны были опускаться на колени. «Мне сказали, что они даже играют в карты с королевой стоя на коленях», – отметил Платтер. Елизавета какое-то время читала книги, а затем священник, стоя перед ней, прочел проповедь. Спустя некоторое время королева подозвала к себе одного из камергеров и приказала ему подать священнику знак, чтобы тот подошел ближе. Помолившись, она удалилась во внутренние покои. Платтер остался в приемном зале, чтобы посмотреть, как королеве сервируют обед. Ее охрана, в красных плащах с вышитыми на них золотом королевскими гербами, внесла в комнату два стола и поставила в том месте, где сидела королева. Затем вошли еще два стража; каждый нес булаву «и поклонился трижды, сначала войдя, затем в центре зала и наконец перед ее столом». После появились еще два стража, с блюдами и кубками; за ними еще двое, которые несли ножи, хлеб и соль. Все кланялись перед столом. Следом за ними появились «джентльмен с булавой» и фрейлина. Поклонившись пустому столу, она стала ждать, когда его накроют. После того как снимали крышки, фрейлина, по словам Платтера, отрезала по большому куску от каждого блюда и давала стражу попробовать. Вино и пиво также разливали и пробовали. Как только стол полностью накрыли и сервировали «с такими же церемониями и почестями, как если бы за ним сидела сама королева», на глазах Платтера каждое из блюд, в том числе огромные куски говядины и всевозможной дичи, пироги и торты относили к королеве в ее покои, «чтобы она отведала, что пожелает, в уединении», поскольку «она очень редко трапезничает при посторонних». Наконец, как только подали еду, «во внутренние покои прошли музыканты с трубами и инструментами типа гобоя; сыграв, они удалялись, поклонившись столу. После этого со столов начали убирать».