Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Хертс вытащил из кармана газету и сказал:

— Мы об этом только сейчас узнали, из вечернего выпуска. Я прочитал — и тут же через всю рощу кинулся Слаю рассказывать.

— А я подумал, кто-то умер, — он несется за мной, газетой машет. Он ее сложил, как будто хотел старую собаку по носу ударить, и все твердил: «Вот ты не поверишь, ну ни за что не поверишь!»

— Да я бы и не поверил, если бы тебя здесь не увидел, — сказал Хертс и разложил газету на столе; она развернулась как бы сама собой на последней странице, где была статья Черри Мосс — псевдонимом Болтушка Черри она с прошлого года не пользовалась, — под заголовком:

СНЯТОЕ ОБВИНЕНИЕ.

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ОБРЕЛ СВОБОДУ

Фотографии не было, статья заняла всего две колонки. Линди взяла газету и только тут начала все понимать. Ее трясло, буквы плясали перед глазами, глаза не могли сфокусироваться на тексте, как будто она не умела читать и складывать слова, но потом она моргнула, и ей все стало ясно.

— Можете поверить? Прилив опускался, а не поднимался, — сказал Хертс. — Уж эта Черри!

Это была не вся статья, но больше они ничего не сказали. Линди в тишине прочла ее и, закончив, спросила:

— Ты уже неделю как освободился?

— А что ты самое первое сделал? — спросил Хертс.

— Поехал на пароме в город и напился до чертиков? — спросил Слай.

— Я бы снял номер в шикарной гостинице, — сказал Хертс, — чтобы простыни были накрахмалены тверже, чем лед, и дрых бы там дня три.

— А я бы на автобусе доехал до Сансет-Бич, — сказал Слай, — разделся бы догола и наплавался вволю, чтобы почувствовать себя свободным, как рыба. Что ты сделал, Брудер?

— Я поехал домой.

Хертс и Слаймейкер согласно закивали — это было им понятно, хотя теперь дом у них был только один — тот, в котором они жили на ранчо Пасадена.

— А как тут, все было в порядке, пока я отсутствовал? — осведомился Брудер, по-хозяйски осматриваясь кругом.

Но Хертс со Слаймейкером ответили, что, пока он отсутствовал, не все было в порядке. Много говорили о том, что по долине проложат шоссе и бетон, кажется, Уиллиса интересовал куда больше, чем цитрусовые. Зимы в последнее время стояли сухие, все побурело и умерло по-особому, по-калифорнийски, — будто больше нет надежды, что через трещины в земле сумеет пробиться новая жизнь. После нескольких лет засухи было трудно представить себе, что в русле текла река, на холмах росла трава с вкраплениями золотых чашечек маков. Даже старики не помнили такого года, когда в горах не ложился снег, и их цепь стояла голой и блеклой, похожая на голодную собаку. Скудные, мутные вешние воды еле заполнили старое русло реки. «Да я и то больше отливаю», — сказал Слаймейкер. «Сходи к Чертовым Воротам, — добавил Хертс. — Загляни в резервуар. Воды городу осталось на один глоток. С тех пор как тебя увезли, все полетело в тартарары».

Хертс со Слаймейкером были ребята добросовестные, но, как и все прочие жители долины Сан-Габриел, хорошо жили, когда устанавливалась сырая зима, жили еще лучше, когда воды заполняли каньоны, а потом туговато — на исходе зимы, когда становилось сухо. Память у них была глубокая, но неточная, в годы дождей они забывали о засухах, а в долгие, тощие годы засух чесали в затылке и забывали, что из горных источников била ледяная вода Конечно же, многие привыкли, что бурлящие воды неслись по бетонным желобам из долины Оуэнс, но Хертс со Слаймейкером не были столь доверчивыми; они твердо знали, что в любой день сверху может протянуться рука и перекрыть этот кран. Вода, белая, точно пена, казалось, никогда им и не принадлежала — она текла в Лос-Анджелес, за нее взимали плату, как за бензин на заправке, и Уиллису Пуру очень не нравилось, что свою же воду он покупает у какого-то чужака из соседнего округа. Нет, на его земле его работники — Хертс со Слаймейкером — будут качать воду из его колодцев. «Ребята, когда последний высохнет, тогда и пойдете домой», — говорил Уиллис. Он так шутил, потому что никогда серьезно не думал, что его колодцы пересохнут все разом; он не думал так потому, что его отец, уже давно к тому времени покойный, никогда бы не выбрал для себя никчемный участок земли. Но к лету тридцатого года со дна колодцев стало слышаться эхо, вода еле сочилась из них, и ее жалкий ручеек годился разве что на то, чтобы смыть озабоченность из глаз Хертса и Слая.

Брудер ушел от них дальше в рощу, и Линда двинулась за ним. Она не знала еще, что скажет ему, что предложит. Если Черри в своей статье написала правду, выходило, что Линди рассказала сплошную ложь? Концы никак не сходились с концами, но Брудер стоял сейчас перед ней живым подтверждением: освободившийся заключенный, с которого сняли обвинение, то есть отменили решение судьи. Показания Линди пересмотрели в этом новом свете и объявили бесполезными. В статье Черри бросались в глаза слова: «Миссис Линди Пур дала показания против мистера Брудера, но, как записано в протоколе, однажды упомянула, что было слишком темно и невозможно было разобрать, "где что стояло и где кто находился"».

— Тихо совсем на ранчо, — заметил Брудер. — Как дела идут?

Она не совсем поняла, с чего это вдруг благосостояние ранчо так его волнует, но ответила, что года три назад Уиллис закрыл упаковку и передал все дела бирже производителей фруктов. Рабочие больше не оставались жить на ранчо весь сезон; они трудились теперь поденно, а тяжелые ящики, в которые они ссыпали апельсины, тут же на грузовиках отвозили на кооперативную упаковку в Бёрбанк.

— Я чуть ли не на коленях умоляла Уиллиса не закрывать упаковку, — сказала Линди, — просила его подумать о девушках. Что с ними станется? А он ответил, что ему вовсе не улыбается кормить каждую девицу в долине Сан-Габриел.

— Он прав. Хочешь управлять ранчо как следует — отбрось все чувства в сторону.

— Девушки, почти все, ходили ко мне и просили хоть какой-нибудь работы — полы мыть, белье штопать, готовить для детей. Но я смогла взять только Эсперансу. Она теперь живет в комнате рядом с Розой и помогает Лолли возиться с Паломаром.

Но Брудер не выказал никакого интереса к девичьим судьбам. Он осматривал рощи как-то официально и хладнокровно. Он повертел в руке молодой апельсин и своим ножом с ручкой в виде оленьей ноги снял с него длинную ленту кожуры. Апельсин был небольшим, твердым, сухим, и Брудер нахмурился. Он приподнял зеленую юбку ветвей и ковырнул ногой землю у корней. Чем дальше они с Линди уходили, тем чаще он качал головой. Линди раздумывала, что это он делает и зачем вернулся в Пасадену осматривать рощи; казалось, их состояние волнует его гораздо больше, чем ее здоровье. Она размышляла, что он мог узнать о том, как она жила все эти годы. Какие новости просачивались через тюремную решетку? Вот хотя бы знал ли он о том, как трудно появлялась на свет Зиглинда? Жуткий крик, казалось, слышала вся Пасадена — о нем после долго шептались по всем углам. Линди подумала — нет, об этом он никак не мог прознать, ведь тогда он написал бы ей. Даже если это было не так, ее успокаивала эта мысль. Ничто не получилось так, как было обещано, но Линди пришлось признать, что никаких уз обещаний в действительности никогда не было — они существовали только в ее воображении. Трудно было смириться с тем, что она ничем не отличается от других женщин, что ее удел был самым обыкновенным и совершенно не новым. Но возвращение Брудера — только что его рука коснулась рукава ее блузки! — говорило о том, что, возможно, все еще будет по-другому. Могло случиться, что противостоять судьбе еще не очень поздно. Могло случиться, что Брудер придумал, как поможет ей свернуть с предначертанного пути! В его глазах блестело что-то такое…

Но она очень ошиблась, вообразив, что легко читает мысли Брудера. Для Линди он ничего такого не замышлял. Размышляя трезво и холодно, пристально вглядываясь в свое будущее, он думал о ней всего лишь как еще об одной преграде между собой и тем, владельцем чего его сделали. Бывало, что холод отодвигался и уступал место более теплым чувствам, какие посещают любого человека. Но в последнее время он научился бороться с этими порывами, безжалостно вырывать их с корнем.

Они подходили к мавзолею. Деревья на склонах холмов за последние два года как-то обессилели, верхние ветки стали походить на скелет, нижние давали все меньше плодов. Уиллис опрыскивал их против белокрылки, тли, цитрусового клеща и меланоза, и плоды покрылись ржавой коркой серы. Акров на шесть вокруг мавзолея было настоящее запустение — мраморный храм стоял в окружении полумертвых деревьев. Брудер подобрал листок из-под одного из них, потер его в пальцах — остро запахло апельсиновым маслом.

— Ты ведь знаешь, что ему досталось? — спросил Брудер.

Она отрицательно покачала головой и подумала, что он намекнул на нее: что Уиллис взял себе в жены такую, как она, Линди. Она всегда была верна Уиллису, точно так же как до него Эдмунду, и в каком-то смысле оставалась верна и Брудеру. Но как разобраться в прихотливых ходах разума, в движениях сердца? Да, хранила верность, но лишь технически, если можно так выразиться. Она снова подумала об уроке, который наконец-то усвоила. Любовь может прийти, уйти, вернуться опять. Никто не способен каждый день выдавать одно и то же количество любви. Так ли это было? Линди могла лишь надеяться; приходилось в это верить, — разве сама она не жила именно так, порой даже не осознавая этого? Да, она верила лишь в то, что сердце то трепещет, то вновь становится спокойным, — ведь, если бы это было не так и она была исключением, то, хочешь не хочешь, ей нужно было бы признать то, что каждый отрицает всеми силами: что сердце в ее груди чуть чернее, чем все остальные.