Империя Ч - Елена Крюкова

Он внезапно взял ее маленькую ладошку, изящную, как фарфоровая китайская лапка — даже странно, что эти ручки знали труд поденки, поломойки, пирожницы — и прикоснулся губами к ее ладони, как прикасается паучок лапками к паутине: еле слышно. Невесомо. Он целовал каждую вмятинку на ладони, каждый изгиб таинственных судьбоносных линий, он целовал ей линию сердца, линию жизни — вот она, и совсем не длинная, а он-то думал, — и целовал ей линию судьбы: смотри-ка, как у него, такая же, точь-в-точь. И когда он целовал ей ладонь, она изгибалась вся, извивалась, стонала сладко, и он понимал: здесь, где целует он, находится одна из ее женских тайн, здесь она его чувствует, томится по нем, пылает, и чем дольше он целовал ей руку, тем сильней томленье вздымалось в ней — так поднимается прилив на море, так играет с землей и с морем великая Луна, улыбаясь белозубо с черных небес.

Перестань. Больше не надо. Вот грудь моя, она для тебя создана. Мать родила меня лишь для того, чтобы мой единственный возлюбленный мне грудь целовал.

Он приблизил губы к черничинам сосков. О, ягоды мои, темно-алые кораллы мои. Как отвердели они от желанья, как хочется бесконечно трогать их губами… так, едва касаясь, для твоей сладкой муки… Возьми! В свой горячий рот… Он взял ее сосок в рот, чуть прикусил зубами, стал мелко, прерывисто покусывать, начал сосать, как сосет грудь матери младенец, и ему показалось на миг, что он стал маленьким, совсем маленьким, нет, это бред, — что из ее соска ему в рот льется тайная млечная сладость. Вот оно, звездное молоко. Молоко любви. О, что ты делаешь! Отпусти. Я же умру. Нет. Не отпускай. Целуй так всегда. И другую грудь — она тоже хочет своего. Своей доли безудержного счастья.

Он стал сосать ее другую грудь, впился в нее, просунув руки ей под лопатки и обняв ее крепко, и она ощущала его руки под своей спиной как две больших раскаленных лопаты: сейчас, вот сейчас он бросит ее в корабельную топку, сейчас корабль наберет обороты, нарастит скорость, сколько узлов… как это у них, по-моряцкому… Милый мой моряк, счастье мое. Она выгнулась еще сильнее к нему, как лист кувшинки выгибается к звездному небу, даря ночи роскошный, распустившийся, одуряюще пахнущий золотой цветок, и он всосал в себя ее вставший дыбом сосок — так глубоко, что его язык мог крутиться вокруг ее соска, повторяя движенья те, что совершал вокруг розового жемчуга меж створ живой раковины, и она засмеялась радостно, и смех сменился безудержным стоном — она схватила его руку и направила внутрь себя, туда, в распахнувшуюся женскую бездну, и он осязал все ее раскрывшееся чрево — влажное, скользящее под рукой, пылающее, мокрое, льющее беспрерывно светящийся, как Млечный Путь в кромешной ночи, звездный сок. Да, так рождаются звезды! Отсюда! И дети тоже?! Да ведь дети, дурак, это и есть звезды. Там, далеко, в ночи, в темно-алом мраке, внутри нее, жизнь зарождается крошечной ослепительной точкой, вспышкой, как звезда. И растет потом. Растет, как рос розовый крупный жемчуг под его губами, языком.

Еще поцелуй мне грудь!

Он взял ее сосок руками и губами, шепча мысленно: да бесконечно, радость моя, любовь моя, всегда.

…я хочу, чтобы ты лег на меня… не так. Вот так. Я тоже хочу целовать тебя в твою мужскую жизнь. Как ты хочешь. Да ведь этого же хочешь и ты. Он порывисто повернулся, взмыл над ней, как большая птица, как альбатрос, махнул руками, как крыльями, и оказался лицом опять у ее живой раковины, а ее лицо очутилось меж его вытянутыми осторожно над нею, летящими ногами. Прямо около ее дрожащих от любви губ вырос его живой напряженно воздетый штык, и капли тайного сока — сока сильного, еле сдерживаемого желанья, текли и стекали по нему в ее рот. Так стекает горячий воск по зажженной свече. Прямо перед ее лицом горела и плавилась живая мужская свеча, и это она, она зажгла ее! Навек! До смерти самой! Да, да, родная, до самой смерти. Она взяла свечу в руку. Обожглась. Закричала от ожога. Направила ее себе в рот — чтобы впивать, вбирать, целовать льющийся воск, обжигать себе губы пьяным напитком. Это лучше любой рисовой водки. Любого, самого сладкого на свете вина. Это напиток юности, счастья, жизни. Ее и его живой жизни. Она раскрыла губы, распахнула рот широко, но свечу свечной мастер, Бог, слепил на славу — таких свеч Он больше никогда и ни для кого из мужчин, живших и живущих на горькой земле, не слепил. Ее возлюбленный более всех Богу стал мил. И Он его наградил великой наградой. Навершие твердого и обжигающего свечного копья лишь прикасалось к ее рту, но было так велико и огромно, что она не могла даже обнять его губами, обхватить, чтобы целовать. И она раскрыла рот как для крика. И крик ее был безмолвен и бесконечен. И она ухватила губами мощную мужскую свечу. И стала возжигать ее пылающим языком. И стала вбирать в себя, глубже, сосать, вглатывать, стремясь сделать ее своею, стремясь впустить в себя насовсем: нет, я больше не отпущу тебя никогда! Хватит! Наскитался! Наелся одиночеством досыта! Теперь корми меня собой!

И вздрогнула. И забилась, двигая бедрами, будто скакала на лошади, — это он, в то время как она целовала его мужскую власть, впустил свой язык, бьющуюся рыбу, в горячее море ее настежь распахнутого нутра! И они целовали и ласкали тайные, святые назначенья друг друга, чтобы приготовить себя к обоюдному Царствованью, чтобы стать, наконец, друг над другом Царями — чтобы исполнить не только обряд, но и таинство, чтобы повторить неповторимое, чтобы узнать, для чего же люди живут все-таки на стыдной, страдной и грешной земле.

…повернись ко мне.

Сейчас?!

Да.

Скорее!

Он в мгновенье ока оказался над нею лицом к лицу, увидал ее сияющие, широко распахнутые, полные слез счастья, любимые темные глаза, в опушенье черных ресниц, блестящие белками и радужками, пушистые собольи брови, увидал жадно раскрытый, вишнево-алый, с темным пушком над верхней губой, ждущий его поцелуев рот, просверк ее ровных жемчужных зубов между губ, ее нежные персиковые щеки, увлажненные слезами и потом любви, — и припал губами к этому вожделенному рту, и обхватил ее плечи жилистыми, сухощавыми руками, и, вытянувшись, будто в полете, всем длинным телом над ней, надавил сначала коленом нежно на ее любовный холм, закрывающий горячий розовый жемчуг под шелковьем черных перепутанных в страсти волос, — а как было бы прекрасно вплести настоящие, розовые, белые, черные крупные жемчужины в эти вьющиеся темные волосы женского тайника, как бы красива она была с такими украшеньями — и только лишь для него! — потом приподнялся над ней высоко, и она откинула согнутые в коленях бедра по обе стороны тела, как лепестки лотоса, раскрывая алый женский зев, и, размахнувшись, широко и властно, будто плугом вспахивал землю, будто отворачивал сохой огромный плодоносный кусок черной, счастливой, набухшей весенними соками милой земли, острием своего горящего темно-алого копья вошел в нее, воткнулся в нее, как нож, как кинжал втыкается в драгоценные ножны, изукрашенные бирюзой, алмазами…