Воин - Дмитрий Колосов

Солнце стояло в зените, в горле Гамилькара бушевал огонь, когда сиракузская конница на правом фланге обратилась в бегство. Нумидийцы с воем кинулись вдогонку за ищущим спасения противником. Рубя и пронзая неприятелей, они доскакали до полупересохшего ручья. Теперь согласно приказу Гамилькара они должны повернуть коней и атаковать вражескую фалангу. Исход битвы был почти ясен, суффет с жестокой ухмылкой отхлебнул из вновь наполненной чаши. Его жажда, похоже, начала угасать. Но что это? Нестройная лава нумидийских всадников пересекла ручей и устремилась к вражескому лагерю. Еще несколько мгновений и те, кто должны были решить исход битвы, растворились в ярком месиве шатров и походных повозок. Вместо того, чтобы исполнить приказ своего полководца нумидийцы, посчитавшие битву выигранной, спешили предаться грабежу.

Эллины немедленно воспользовались этим обстоятельством. Несколько тысяч отборных воинов, до этого не принимавших участия в битве, устремились на оголившееся крыло пунического войска. Измотанные многочасовой сечей ливийцы не смогли сдержать их натиска и правый фланг пунов стал стремительно пятиться назад — к холму, на котором находился Гамилькар. Еще можно было бросить в бой Священную дружину, хотя это уже вряд ли могло поправить дело. Суффет осушил последнюю чашу и приказал иссиняволосым воинам атаковать врага. Их напор был силен, но он сдержал продвижение эллинов лишь на считанные мгновения — равно настолько, чтобы Гамилькар успел дать приказ отходить, а нумидийские всадники, набив мешки награбленным добром, вернулись к войску.

Едва узнав о приказе отступать, наемники-сицилийцы бросили оружие и побежали. Прочие отступали организованно, с мечами в руках. Нумидийцы прикрыли поспешный отход войска.

Солнце клонилось к закату, но жара не спадала. И жажда не переставала мучить Гамилькара. Окруженный телохранителями-иберийцами, он скакал к своему лагерю и невольно думал о том, что не одно знатное семейство Карфагена облачится скоро в траурную одежду. Этого можно бы было избежать, но тогда погибло бы все войско, а кроме того — зачем? Нельзя же вечно платить за кровь врагов золотом, когда-нибудь за нее приходится платить собственной кровью. Суффета мучила нестерпимая жажда.

Потери оказались не столь велики, как полагал Гамилькар. Больше всего пострадала Священная дружина. Из пятисот иссиняволосых воинов спаслись не более тридцати. Едва войско очутилось в лагере, Гамилькар приказал мучимым запоздалым раскаянием нумидийцам окружить бежавших с поля битвы наемников. Тех, кто сохранили меч и щит, отпустили, потерявших щит бичевали, триста пятьдесят человек, бросившие все оружие, были обезглавлены. Земли пропитались кровью, и жажда оставила суффета.

Он не был обескуражен поражением, в какой-то мере он даже ожидал его. Эллины в этот раз победили, но их победа означала лишь незначительную отсрочку того великого дня, когда Страна красивого берега станет владением Карфагена. Гамилькар не сомневался в этом.

Когда стемнело, он приказал раздать воинам вино. Воины пили и славили своего полководца. Славили даже те, кто были жестоко высечены. Молчали лишь обезглавленные. Воины пили, празднуя свое поражение.

Суффет же уже утолил свою жажду. Он приказал привести в свой шатер страстных танцовщиц-эфиопок и наслаждался их ласками до утра. Всю ночь на сторожевых постах перекликались полупьяные часовые, указывая друг другу на море пиршественных костров в лагере эллинов. Там тоже праздновали, но победу. А Гамилькар любовался стройными телами девушек и в его сердце не было печали, а глотку не сжимали спазмы жажды.

Спустя несколько дней суффет Гамилькар будет отозван в Карфаген и распят на городских воротах. И вновь будет ярко пылать ослепительное сицилийское солнце, от которого нет спасенья. И полководца будет терзать неутолимая жажда…

Найти нужный дом не составило особого труда. Первый же встречный акрагантянин не только указал Евриту в каком направлении следует идти, но и вежливо довел его до самых ворот.

— Стукни трижды, — сказал он, указав рукой на приделанный к двери медный молоточек. — Так поступают все иноземцы, приходящие в дом мудреца.

Поблагодарив своего проводника, Еврит спрыгнул с лошади и подошел к воротам, которые были врезаны в массивную, не менее десяти локтей высотой, каменную стену. Подобная стена была необычной для эллинских домов, но тот, к кому пришел юноша, славился своей экстравагантностью и загадочностью. Спартиат взялся за отшлифованную до блеска рукоять молоточка, изображавшего сатира с нахмуренной, даже злобной физиономией. Когда им стучали в дверь, удары приходились на низкий скошенный лоб, отчего лесное божество принимало все более уродливый вид.

Еврит полюбовался на изящное изделие, после чего трижды с силой ударил им о басовито загудевшую дверь. Птицы, щебетавшие за стеной разом смолкли. Гость ждал, что ворота распахнутся, но за стеной было тихо. Вскоре пичуги вновь начали выводить веселые рулады и тогда спартиат вновь трижды припечатал лоб сатира к гладкой поверхности ворот. На этот раз его услышали. Послышались легкие шаги, медленно скрипнула створка отворяемой двери, Еврит поймал на себе взгляд пары настороженных глаз.

— Я спартиат Еврит! — отчетливо произнес гость. В ответ на эти слова дверь приотворилась чуть больше — ровно настолько, чтобы он смог рассмотреть молодого человека не старше двадцати лет, впрочем небольшая бородка придавала ему более взрослый вид. Массивная тисовая дубинка, которую открывший дверь тщетно пытался спрятать за спиной, наталкивала на мысль о том, что молодой человек служит не только привратником, но и стражем, великолепный шафранного цвета хитон, накинутый на крепкие плечи, заставлял усомниться в подобном предположении — человек, имеющий возможность приобрести подобную одежду, вряд ли нуждался в деньгах. Дав спартиату возможность разглядеть себя, юноша неопределенно кивнул головой, всем своим видом показывая, что имя гостя ни о чем ему не говорит. Спохватившись, Еврит поспешно добавил:

— Я привез послание от царя Леонида.

Это имя произвело должное впечатление, судя по всему к спартанскому царю относились здесь с уважением. Ворота немедленно распахнулись. Встречающий вновь склонил голову, на этот раз ниже и, наконец, отверз уста:

— Я рад приветствовать посланца царя Леонида в доме мудреца Эмпедокла. Меня зовут Павсаний, я ученик мудреца.

Акрагантянин и спартиат вежливо улыбнулись друг другу, затем юноша посторонился, позволяя Евриту войти, и задвинул крепкий засов. За стеной оказался сад, точнее роща, а уж если быть совсем точным — неухоженный мрачноватый лес, где бок о бок росли сосны, платаны и любимые Зевсом кряжистые дубы.